Александр Андреев - Очень хочется жить
— Что ты?
Я еще не сказал, что там, в Лусоси, бьется, истекая кровью, самый дорогой мне человек и, возможно, именно в эту минуту ему угрожает смертельная опасность. Как верно я подумал в первый день войны: война сведет людей в один круг, в одну цепь. — За эти тяжелые недели я встретил Никиту и Нину. И вот теперь — Сергей Петрович Дубровин…
— Где эта Лусось? — спросил я сдержанно. Пальцы Щукина скользнули по зелено-синим разводам и черным извилинам карты.
— Вот она.
Я прикинул приблизительное расстояние — километров восемнадцать от нас к северо-востоку.
Щукин пояснил:
— На пути одна деревня, Назарьево. В Назарьеве нечто вроде полицейского пункта. Полицейские вербуются из предателей; тут и, сдавшиеся в плен окруженцы, дезертиры, а также местные антисоветские элементы. Здесь они получают от гитлеровских молодцов инструктаж, то есть первые навыки бандитизма, В Лусоси до батальона пехоты с минометами. А может, больше. Они давят на дивизию с юго-запада. Кольцо в западном направлении не замкнуто. Для дивизии путь на восток закрыт сильным заслоном. Наши войска нуждаются в боеприпасах и продовольствии. Так мне сообщил старший лейтенант Гришин, которого я встретил на дороге…
Щукин умолк, распрямился и вопросительно посмотрел на полковника Казаринова. Полковник передвинул вытянутую вдоль кровати раненую ногу.
— Все ясно, — произнес он повеселевшим голосом и, развернув плечи, пристально и ободряюще взглянул на меня. — Что будем делать, командир?
Мне было и приятно и страшно оттого, что опытный военный, полковник, за советом в решении сложной задачи обращается ко мне, по воле случая ставшему командиром большой, разнородной воинской части. Трепет, охвативший меня, как всегда в минуту глубокого волнения, перекинулся на губы; я крепко сжал их, чтобы они не дрожали, и долго молчал, глядя в карту. Полковнику, как и мне, было ясно, что сидеть здесь дольше невозможно, он лишь испытывал сейчас мою «командирскую решительность». Ощутив, что трепет губ прекратился, я спокойно сказал, обращаясь к Стоюнину:
— Приведите пленных. И скажите, чтобы нашли Оню Свидлера.
Полковник изумленно и весело вздернул брови и опять передвинул на кровати раненую ногу.
Первым переступил порог майор Гейнц Лоозе; высокий и острый гребень его фуражки почти касался потолка. Он обвел нас глазами; заметив полковника Казаринова с четырьмя «шпалами» на петлицах, майор вытянулся и, прикладывая пальцы к козырьку, пристукнул каблуками. За майором робко шагнул обер-лейтенант Биндинг, бледный, с дрожащими пухлыми щеками, похожий на переодетую женщину. Старшина Оня Свидлер, войдя следом за пленными, брезгливо, двумя пальцами взял обер-лейтенанта за рукав и сказал какую-то фразу по-немецки. Биндинг мгновенно отпрянул в сторону, освободив дорогу.
— Старшина, спросите майора, какой он части — сказал я Свидлеру.
— Я офицер службы безопасности «СД», — четко отметил майор по-русски.
— Какие соединения прошли на этом участке на Смоленск? — спросил я. Полковник Казаринов уточнил вопрос:
— Южнее Смоленска.
— А еще точнее — на Москву? — спросил майор спокойно; он почтительно стоял перед полковником, — впрочем, и сесть-то не на что было. — Это наше главное направление. Оно обеспечено отборными войсками: дивизия «СС», десятая танковая дивизия, семнадцатая моторизованная и несколько пехотных дивизий. — Полковник Казаринов переглянулся со мной — майор не врал. — Ваши войска в районе Ельни оказали неожиданное упорство. Русский солдат поражает своей фанатичностью и ожесточением. Этот фактор не был предусмотрен германским командованием. И если так будет продолжаться и дальше, то нам придется несколько труднее, чем мы предполагали.
— Значит, бои идут в районе Ельни? — спросил я; мне важно было уточнить, далеко ли от нас линия фронта. — Давно там идут бои?
— Третью неделю, — ответил майор нехотя. — А вообще мы многое не предусмотрели, вступая в вашу страну. Например, коварства партизан.
Никита Добров, пройдя в избу, сел за спиной немцев на конец лавки, у порога. И когда наступила пауза, он заметил негромко:
— Вы говорили, майор, что ваша армия берет в окружение сотни тысяч наших бойцов. — Майор резко повернулся на голос, увидел Никиту и, всегда выдержанный и невозмутимый, в замешательстве отшатнулся от него. Никита, морщась от боли, встал. — Все эти люди, по-вашему, по-немецки, окружены. А разве они подавлены и покорились вам?
Майор все более изумлялся, глядя на Никиту. Он прошептал:
— Вы живы?..
— Жив. По счастливой случайности. — Перебинтованный, с завязанным глазом, Никита выглядел спокойным, мрачным и страшным. — Но даже если бы вы меня убили, я встал бы из могилы и на рукаве своего савана вешал бы вас, гадов! — Он опять устало сел на лавку.
Крупный нос майора покрылся крапинками пота. Но майор уже овладел собой и по-прежнему держался независимо.
Полковник откинулся на подушки, улыбаясь. Я взглянул на обер-лейтенанта Биндинга, — у него дрожали, подгибаясь, колени и вздрагивали белые рыхлые щеки.
— В селе Жеребцове вы расстреливали неповинных людей, расстреливали играючи, забавляясь, словно перед вами были не живые люди, а чучела… — Оня Свидлер сидел рядом со мной и переводил. — В том же селе вы вместе с вашими собутыльниками насильно напоили, а потом надругались над пятнадцатилетней девочкой Катей Белокрыльцевой…
У обер-лейтенанта Биндинга вдруг подломились ноги, он рухнул на колени, протянув руки, пополз к столу, — куда девалась чванливая гитлеровская спесь! Он от всего отпирался. Никита опять не удержался, медленно и угрожающе надвинулся на Биндинга.
— А меня ты узнаешь? В жмурки играл, подлюга!..
У Биндинга отвалилась челюсть; почти в мистическом ужасе он отползал от Никиты, бормоча невнятно и плаксиво:
— Это не я. Это не я… — Плечом ткнулся в бок майору.
Тот брезгливо ударил его перчаткой по лицу, проговорил по-немецки:
— Встань! Надо было лучше стрелять, болван!
Старшина Оня Свидлер, разбирая сумку Биндинга и просматривая документы, записи, нашел его незаконченное письмо к жене. Оня перевел мне его: «Дорогая жена! Вот уже неделя, как я в России. После Франции эта страна кажется пустынной и тихой. Здесь тебя охватывает невольное беспокойство: идешь, идешь, почти тысячу километров прошли, а стране все нет ни конца, ни края. Встречают нас здесь без цветов и без фанфар, — конечно, не понимают, что мы несем им более культурные формы жизни и правления. Но ничего, дорогая, они это скоро поймут и оценят… Обо мне не беспокойся, я человек веселый и общительный и в любой компании могу создать веселую атмосферу. Здесь хорошая, очень хорошая водка и много кур…»
Я взял у старшины письмо и сказал Биндингу:
— Встаньте. — Обер-лейтенант, заискивающе мигая, неуверенно поднялся. — Хотите дописать это письмо, господин Биндинг?
Губы обер-лейтенанта искривила недоуменная улыбка, он озадаченно хлопал белесыми ресницами. Старшина повторил ему мой вопрос.
— Да, если дозволите… Два слова…
— Садитесь, — сказал я.
Стоюнин пододвинул к столу табуретку. Полковник Казаринов, прикрыв глаза, улыбался. Биндинг несмело присел на краешек табуретки. Я положил перед ним недописанный листок.
— Ручка у вас есть? — Обер-лейтенант поспешно достал из внутреннего кармана куртки авторучку. — Вот конверт. Пишите адрес: интересно знать, откуда вы такой…
Офицер с недоверием придвинул к себе конверт, написал: «Элизе Биндинг. Фридрих-штрассе, 16. Берлин». Затем вопросительно посмотрел на меня.
— Письмо я вам продиктую, — сказал я. — Пишите… Дорогая жена! — Биндинг написал слова, все время недоверчиво косясь на меня. Лоб его порозовел и покрылся испариной. — Пишите дальше… Я ворвался в чужую страну как грабитель, убийца и насильник… — Старшина перевел. Обер-лейтенант вздрогнул к попытался встать. Щукин надавил рукой на его плечо, принудил сесть. Биндинг высокомерно, вызывающе вскинул подбородок, решительно посмотрел на меня, его студенистые глаза как бы загустели. — Пишите дальше, — сказал я, сдерживаясь. — Я убивал невинных людей — стариков и женщин, насиловал пятнадцатилетних девочек, пил русскую водку, воровал домашнюю птицу и пакостил всюду, куда ступала моя нога. За это и буду убит через пять минут. Подпишитесь. Вот так. Письмо я передам вашим родным сам, когда мы войдем в Берлин…
Подписав письмо, Биндинг швырнул ручку и рывком встал.
— Вы никогда не будете в Берлине! Вы даже во сне его не увидите! Вы убьете меня? Но моя армия все равно пройдет до Москвы, пройдет всю вашу варварскую страну и превратит ее в выжженную пустыню! Пепел и камни — вот все, что останется от вас!.. — Он уже кричал визгливо и истерично, топал ногами в бессильной ярости, пока часовой не вытолкнул его за дверь.
