Андрей Константинов - Если кто меня слышит. Легенда крепости Бадабер
— А у тебя, значит, ни царапины, — хмыкнул удивленно Ермаков, — кабы не запрещено было в Афгане произносить слово «везучий», я бы… Ты, вообще-то, того! Тебя… знаешь, какая высшая награда для связистов? «Сегодня можно не дрючить».
Более высокой оценки связисты действительно не удостаиваются никогда. Поэтому Борис впервые за Афган почувствовал себя равным Грозному. Ну почти:
— Да я, Иван Васильевич, даже не помню всего, что делал, первый раз такое…
— Скажу тебе по секрету, Борис, — поддержал его настроение Грозный, — я тоже в такую жопу попал в первый раз. Нет, бывало, когда не очень шло, под Кишкинахудом, слышал небось, очень плотненько поджали, но чтоб так?! Я, честно говоря, в какой-то момент расстроился, что молитв толком не знаю. Пыталась меня когда-то научить бабуля, а я смеялся над ней, называл пережитком прошлого. А ведь нас сегодня Бог спас. Ежели бы Лисапед не унюхал чего-то — всё, мы б сейчас водичкой не плескались. В лучшем бы случае нас обмывали, а в худшем — «духи» бы с собой уволокли. У них же трупы наших — типа валюты…
Глинский никогда ещё не видел Грозного-Ермакова таким разговорчивым и откровенным: видимо, так, через разговор, он пытался выйти из страшного нервного напряжения.
— Иван Василич, давно хотел вас спросить, да как-то случая не было: откуда у Юры такое прозвище — Лисапед?
Ермаков сделал затяжку и прищурился:
— Лисапед-то? Так это у него ещё с Рязани, с первого прыжка. Он «землю встречал», ногами закрутил, будто на велосипеде… Инструктор по ПДС и назвал его Лисапедом. Так и приклеилось на всю учёбу, потом она и мариманам[65] понравилась, ну а тут перекрещивать как-то не стали. Запоминается ведь!
— Как вы думаете, Иван Василич, он как?..
Ермаков пожал плечами:
— Ну я, конечно, не доктор, но… Я сначала думал, что всё намного хуже, а потом, когда уже грузили, ещё раз глянул — ну не кранты. Были бы совсем кранты — он бы и до «вертушки» не дотянул. А он даже очухался сам — сказать только ничего не мог. А эта рана в челюсти — она только выглядит страшно, а на самом деле — ну неприятно, ну неудобно. Но на жизнь не повлияет. Красоты, конечно, уже той не будет, когда залатают, ну так и Юрий — не девка… Знаешь, какая за него пошла?.. Даже театр свой бросила. Прям в Совгавань за ним — а она даже в кино раз снялась. Но Юра… такой. Он раз сказал, что вообще не умеет даже с бабами изменять. А вот что мне писать матерям наших «двухсотых»? Четыре раза! Да у нас никогда такого не бывало, Боря! Всё как в старой сказке — чем дальше, тем страшнее…
Капитан засопел, а потом достал фляжку:
— Хлебнёшь?
Борис молча кивнул, и Ермаков, отвинтив защитного цвета колпачок, протянул ему спирт:
— Давай, по глоточку. По большому, но одному. Завтра нас в Кабуле обнюхают, ты не сумлевайся. И допросят, и отписаться заставят. Сначала вместе, потом поврозь. Как за «стингер». В общем, будет разбор полетов.
Глинский набрал полный рот спирта, с трудом проглотил его и потом долго запивал холодной водой, пытаясь залить пожар в груди и в горле.
Капитан хлебнул свою долю, запил, долго морщился, потом встал:
— Ну что, может, в блиндажик — попробуем поспать чуток?
Борис качнул головой:
— Отдохните, Иван Василич. А я на воздухе посижу, покурю. Вон — закат какой красивый.
— Красивый-то он красивый, да только красного в нём многовато. Ты, Борис, смотри аккуратно, ночи-то уже холодные. А то будет прикол — в бою ни царапины, зато потом — пневмония.
Глинский улыбнулся от такой не характерной для Ермакова заботы и покивал: мол, ладно-ладно, мёрзнуть не буду. Проскочивший мимо начальник заставы, видимо, всё же услышал обрывок их разговора и прислал Борису солдатика со стареньким бушлатиком. Глинский набросил его на плечи, спрятал нос в воротник и опустил было веки, но ему тут же привиделись бесконечные фонтанчики каменного крошева от бесконечных пуль, и он снова открыл глаза. Пытаясь успокоиться, Борис закурил, машинально вслушиваясь в разговор двух солдат, присевших неподалеку в курилке. Один из них был свой, спецназёр, а второй (вроде бы блондин, но в сумерках уже и не разглядеть) — с заставы.
Двум русским солдатикам, случайно сведённым войной, всегда есть о чём поболтать, а уж если кто «зёму»[66] встретил, то тем более…
Рассказывал в основном местный парень, спецназёр лишь изредка угукал да вставлял разные междометия. Он нежно баюкал свою правую перебинтованную руку, задетую осколком, поэтому, наверное, и не мог заснуть. Парень с заставы подкуривал ермаковскому бесконечную «Приму» и, не торопясь, рассказывал свою одиссею:
— Тогда в Кабуле ты ж сам спрашивал… Я-то, вообще, в водительской учебке был, в Коврове. Нам сначала говорили — в Германию, а потом — хуюшки, в Афган. Ну я с дуру домой и дёрнул. Женщину хотел свою повидать, она, знаешь, старше меня… Училкой работает. Ну повидался, а она — в слёзы: тебя арестуют, то-сё… Типа судить будут. Я ей: да ладно, чё ты, а она плачет, и всё… Я даже подумал — может, беременна? Так вроде — нет… Говорит, только что кончились… — ты вовремя… Ну а наутро: «Здрасте!» — замкомроты лично домой пожаловал. Я ему: «Да я за гитарой только, вы ж сами сказали, гитару — можно…» А он вывел во двор — даже поссать не дали… И с прапором-инструктором морду набил. Попинали ещё для бодрости. Хорошо, Ирка моя не видела. А потом руки связали и забросили в 66-й «газон», как мешок. Я даже обоссался, пока везли. И в тот же день в «скотовоз»… А я ж от своей-то команды отстал, меня дежурному коменданту и скинули, чтоб он пристроил к кому-нибудь. А там Серёгу Савичева, одноклассника, встретил… Ты ж его видел — рыжий такой, с веснушками, помнишь? Он со мной в Коврове в одной команде был, его на пересылке комендантским писарчуком поначалу сделали — он ведь художественную школу кончил. Ну типа там, наглядная агитация, стенгазеты…
Ну он мне по дружбе документы и вернул, которые коменданту передали. Всё — «военник», предписание, права… Без «военника» ведь даже из палатки не выйти, ты ж сам знаешь. Короче, я их под подушку положил, отскочил ненадолго к медпункту, возвращаюсь — пиздосин-квак, нету ксив. Всё смели. Значит, мне вместо Афгана — дисбат светит.
Потому что, типа, повторная попытка дезертирства. Я говорю: да украли. Они: хуй тебе украли… Ну нас с Серёгой — в пересыльный обезьянник… Сидим, дознавателя ждём… А тут полкан один, начальник автослужбы округа. Рожа пропитая, лапы чёрные. Как начал на коменданта орать: «Вы что, суки, план замены срываете?! Каждую неделю по три сменщика на губе держите! В Афган их, блядей, а не на парашу!..» Ну в таком духе… А комендант-майор так жмётся… Короче, он нас этому полкану уже передавать начал, а тут нарисовался капитан, узбек, толстый, с «черепахами».[67] Ну эта морда толстая говорит, того, кто документы скинул, — не отдам, мол, у него рецидив. Типа, звоню прокурору. Ну полкан снова давай орать, а узбек — ни в какую. Тогда полкан обороты сбавил, говорит, слушай, юрло, если он документы сбросил, то или в сортир или в уголь закопал. За пять лет другого не было. А вдруг и впрямь украли? Короче, спрашивает, говно вывозили? Комендант ему — нет ещё. Полкан и говорит: а пусть он это говно сам руками разгребёт. Типа, найдет свои бумажки — забирай падлу. Нет — я ему за три дня справлю новые. И ещё коменданта вздрючил, чтоб всё — со свидетелями, с протоколом. Ну я сутки говно и процеживал. Полный пиздец. Облевался весь. Ясен пень, ничего не нарыли, хотя помощник комендантов — помнишь, с усиками такой… мяч перед отбоем отобрал… Он первые часа три никуда на хуй не уходил… Ещё через неделю мне документы сделали, и всё — в Афган.
Пока в рассказе образовалась пауза — рассказчик прикуривал очередные две сигареты, — Борис смутно вспомнил, как в день первого вылета в Афган тоже видел потерявшего документы солдатика. Сколько их, таких похожих историй! Глинский бы очень удивился, если бы узнал, что это именно тот самый солдатик, которого он видел на тузельской пересылке. Но лица его было не различить в вечернем сумраке, да и того бедолагу Борис видел всего несколько секунд… Правда, запомнил, что парень крепкий, рослый и белобрысый.
Между тем солдатик продолжил свой рассказ:
— Ну меня сначала в автороту хотели, но потом в особый отдел дёрнули, всё про эти документы чё-то тёрли, тёрли. Ну а потом говорят, чё-то ты туповат для водителя, давай на заставу эту… Девять месяцев тут уже кукую.
— Ну и как, — спросил «ермаковский», — тоскливо небось?
Местный качнул головой:
— Сначала тоскливо было, как вот сейчас. Сейчас даже можно костёр развести, высушиться — «литер»[68] разрешает, когда чужих нет. И не стреляют. Но пару месяцев назад тут такая дискотека была!
Короче, бабаи-то часто через заставу проходили, ну которые баранов пасли. И всё — ништяк, один раз даже за ведро — бакшиш[69] — барана со сломанной ногой дали. Ну и в тот раз всё также было. Ребята решили, что местные пройдут, как обычно, и всё. Мы ж сначала-то и не врубились, что это «духи».
