День отдыха на фронте - Валерий Дмитриевич Поволяев
Над головой Чигодина что-то мелькнуло, уши чуть не выдавил резкий свист, опалил кожу на лице, сдавил виски… Только потом, спустя несколько мгновений, он понял — это был оторванный хвост мины, сам стабилизатор. Все, он убит!
Глотку буквально разорвало от земли и гари, в ней очутившихся, пробка плотная, будто из резины отлитая, мертво засела в горле, ни протолкнуть ее внутрь, ни выплюнуть, во рту появился вкус плохого мазута, который штабные шофера пренебрежительно называют прокисшим либо того пуще — тухлым, попадался он среди трофейных материалов довольно часто, хорошо шел на смазку заскорузлых сапог, от него даже задубевшая кирза делалась мягкой, но очень уж этот мазут был противен.
У взорвавшейся мины не было мертвой зоны, — это только у снаряда она может быть, да и то не всегда, а у мины осколки сбривают все заподлицо, траву выкашивают чище косы, даже землю малость захватывают… Остается лишь голое место, голяк.
Стабилизатор, просвистевший над головой, словно бы отмашку дал, Чигодин едва лицо успел прикрыть ладонями, но все равно яркий горячий сноп опалил лицо, руки, даже шею, сорвал с плеча рацию и с силой швырнул на землю — только стекляшки, лампы и конденсаторы зазвенели… Чигодина тоже швырнуло на землю, положило рядом с рацией. Несколько мгновений он находился в сознании, но очень скоро его накрыла густая бурая пелена — будто солдат нырнул в преисподнюю и поплыл куда-то, во что-то неведомое, тревожное, рождающее оторопь и боль, — поплыл, поплыл…
Рядом с ним еще рвались мины — их было, наверное, не менее десяти, он слышал громкие хлопки, телом ощущал толчки земли, на которой лежал, резкие удары эти сбивали ему дыхание, но потом все стихло.
Когда очнулся, понял, что лежит на мертвой поляне, где, кроме него, нет никого живых. В десяти метрах от Чигодина в скрюченной от боли позе, плотно сжав окровавленные губы, лежал командир группы лейтенант Гудилин, чуть дальше — сержант Крылов, сельский кузнец, человек огромной физической силы, легко поднимавший на плечах лошадь, за ним, завалившись на спину, распластался шустрый насмешливый одессит Шляпкин, умевший до икоты развеселить разведчиков, в стороне лежал вдавленный в землю новичок, прибывший с последним пополнением, боксер Куренной…
Никто, кроме Чигодина, не вышел из шквального огня. Рация, валявшаяся в нескольких метрах от него, была словно бы гвоздями истыркана, дырка лепилась на дырке, страшно смотреть… А Чигодину — ничего. Только голова гудела. Перед глазами, будто стремясь наползти на тела убитых, плавали жидкие кровянистые пятна. Воздух словно бы был пропитан кровью. Чигодин застонал, откинулся назад.
Через несколько минут приподнял одну ногу. Вроде бы цела. Чигодин пошевелил в сапоге пальцами, обернутыми портянкой, — кажется, шевелятся. Боли не было — значит, левая нога в строю. Такие же манипуляции он произвел и с правой ногой. Также ни боли, ни ломоты в костях, нога слушается…
Значит, в строю обе ноги. Это было хорошо. Есть надежда, что он выберется отсюда. Чигодин ощутил, как у него обрадованно задрожали губы, еще немного, и они заплясали, словно бы рядом не было убитых ребят, товарищей по группе… Едва он подумал об убитых, как в глотке возник нехороший слезный скрип.
Сквозь дым плавающих красных пятен он увидел сумку с немецкими документами, которую мертво зажал в своих руках убитый лейтенант Гудилин, ремень, чтобы сумка не оторвалась во время бега по лесу, не уплыла, — они целых четыре километра уходили от немцев бегом, приняли короткий бой, застрелили двух собак и двух автоматчиков, — лейтенант намотал на правый локоть.
При виде сумки Чигодин застонал вновь: эта сумка ведь должна уже быть на нашей стороне, в разведотделе. Он не знал, не мог определить, сколько времени находился без сознания.
Выбив изо рта серую, смешанную с гарью слюну, он приподнялся, перевернулся, становясь на колени, замер, слушая себя и одновременно понимая и совершенно не понимая, жив он или мертв? Ведь он должен быть издырявлен осколками, как и его рация, истечь кровью, а на нем, кажется, не было ни одной дырки… Даже ни одной царапины не было, вот ведь как. То ли повезло ему так сильно, то ли ангел во время налета стоял за его спиной.
В общем, произошло что-то такое, чему нет объяснения. Даже названия, и того нет.
Он на коленях подполз к лейтенанту, смотал с его локтя ремень объемистой немецкой сумки, перекинул его через шею и, шатаясь, едва держась на ногах, поковылял в сторону многослойной автоматной стрельбы, туда, где проходили две линии окопов, наша и немецкая.
Чигодин пока понятия не имел, как и где будет переходить линию фронта, с кем ему придется столкнуться, в кого стрелять, но одно знал точно — эту линию он перейдет обязательно и сумку доставит в штаб. Иначе получится, что целых четыре жизни потеряны впустую. Четыре!
Одурелость, в которой он пребывал после удара мины о землю перед его носом, понемногу проходила, к Чигодину возвращались силы, способность ориентироваться и мыслить, очень быстро восстановилось дыхание — он вернулся на круги своя… Во рту сделалось чище — исчез соленый вкус крови, язык не обволакивала маслянистая пленка отработанной смазки, ни солидола тебе с тавотом, ни гари с пеплом, в голове начало яснеть — ну словно бы из нее сама по себе вытряхивалась какая-то мокрая вата, облегчала мозги.
Шансов одолеть незамеченным линию фронта у Чигодина было мало, строчка окопов у фрицев не имела пустот, укрепления были выстроены в несколько рядов, проход надо было проламывать танками, и все-таки Чигодин прошел… Сделал это в сумерках, когда человеческие фигуры тают в воздухе, делаются обтекаемыми, готовыми в любой миг раствориться… Колдовство какое-то!
Он прошел в десяти метрах от немецкого солдата, сидевшего, будто озябшая сгорбленная кукушка, в мелком окопчике охранения, и тот даже голову не повернул в его сторону. Может быть, спал?
Да нет, не похоже было, чтобы он спал.
Точно так же Чигодин одолел танковый заслон, замаскированный свежими ветками, еще не успевшими завянуть, — срубили их совсем недавно, в яму, под прикрытие внушительного земляного бруствера был загнан большой, с задымленной броней, весь в копоти "фердинанд", экипаж его почивал под днищем, прикрытый сбоку гусеницами, — отдыхал, несмотря на недалекую стрельбу.
Мимо танковой засады Чигодин прополз на животе, стараясь не издать
