С утра до вечера. В чистом поле - Ромуальдас Ланкаускас
Смерть очень близко подошла к Мартинасу; она нагло улыбалась, покуривая сигару. Мартинас всмотрелся получше и увидел, что смерть была в форме полковника авиации. Мартинасу захотелось побеседовать со смертью; вблизи она почти не казалась страшной.
Мартинас (тихо):
— Полковник Шварц, почему вы убили меня?
Полковник Шварц (спокойно, затягиваясь дымом):
— Ты заблуждаешься, доблестный кавалер рыцарского креста. Тебя убил человек, на шлеме которого — пятиконечная звезда.
— Ложь, господин полковник. Он только защищался, потому что сперва я хотел его убить. Это вы сделали убийцами меня и тысячи моих братьев, это вы посадили меня в самолет и заставили уничтожать города и людей, которых я даже не знал в лицо.
Полковник Шварц (раздраженно):
— Тише, тише, парень. Не забудь, с кем говоришь. За оскорбление начальства пойдешь под военно-полевой суд. Пиф-паф! — и тебя не станет.
Мартинас (равнодушно):
— Наплевать мне на вас и на ваш суд. Я и так скоро умру. От ран или от жажды.
Полковник Шварц (услужливо):
— Мартин, может быть, предложить тебе пильзенского пива? Может быть, сыграем в покер?
Мартин:
— Я хотел бы помочиться в ваше пиво, господин полковник.
«Мне послышалось, что он что-то бормочет, — подумал Гедиминас. — Но это, наверное, море шумит, и больше ничего».
Он снял шлем, подложил руки под разламывающуюся голову и слушал, как волны медленно бьются о влажный берег.
6
Надвигался вечер, а Хильда все еще шла по дороге, сама не зная куда. Пусто и безлюдно было вокруг. Все меньше брошенного имущества валялось в кюветах, но людей тоже не было. Однажды ее обогнало несколько грузовиков с русскими солдатами. Запыленные солдаты, увидев ее, что-то кричали и смеялись, но она ничего не слышала.
Грузовики умчались, оставив в воздухе запах бензина, и дорога снова была пуста. Хильда проходила мимо усадеб; двери домов стояли на запоре, из труб не шел дым, и нельзя было понять, есть там кто-нибудь или нет. В конце концов какое ее дело. Гудение колокола смолкло в ее голове; она стала равнодушной ко всему. Изредка она останавливалась и любовалась своим ожерельем, которое переливалось в лучах заходящего солнца.
Хильда устала; все сильней хотелось есть. Временами от голода сводило живот и подташнивало. Тогда она садилась на край кювета, срывала пыльную, увядшую землянику и совала ее в рот.
Вечером она подошла к небольшому хутору. Постройки были из красного кирпича, крепкие на вид. Двор обступили вековые тополи; тихо шепталась их листва. Из трубы дома вился жидкий, голубой дымок, а немного поодаль, на нескошенном лугу, паслась корова, она жадно щипала сочную, росистую траву. Корова была пестрая, жирная, с громадным набухшим выменем. Дым из трубы пахнул шкварками.
У Хильды закружилась голова от этого запаха. Ни минуты не рассуждая, она свернула с дороги, вошла во двор и принялась стучаться в дверь дома. Дверь была крепкая, дубовая. Хильда стучалась настойчиво, изо всех сил колотила кулаками, но никто не спешил открывать дверь. Устав и отчаявшись, она отступила на несколько шагов и увидела, что за окном мелькает человеческая тень и кто-то следит за ней из глубины комнаты.
Она наклонилась, подобрала с земли камень и замахнулась, собираясь швырнуть его в окно. Тень исчезла, и тут же звякнула щеколда, дверь приоткрылась, и в появившуюся щель высунул голову старик.
— Я хочу есть, — сказала Хильда.
— Зайди, — буркнул старик.
Он впустил ее в темные сени, а потом отворил другую дверь. Из кухни обдало паром, и Хильда чуть не потеряла сознание от запаха еды.
Она вошла в кухню. В белой кафельной плите потрескивали дрова. Было тепло и уютно. В полутьме, за столом, сидела старуха с глубоко запавшими глазами и с тупым любопытством глазела на Хильду.
На столе стояла миска с супом, над миской поднимался пар.
— Садись, — сказал старик, придвигая стул.
Хильда пристроилась на краешке стула.
— Откуда ты? — спросил старик. Он был кряжистый, с красным, мясистым лицом и пожелтевшими от табака зубами.
— Не знаю, — Хильда пожала плечами. — Я хочу есть.
— Как это — не знаешь? — удивился старик.
— Не знаю, — повторила Хильда.
Старики переглянулись. «Что это значит? Она притворяется».
— Из города?
— Города больше нет.
— Нет?
— Нет. Но церковь уцелела. Моя мать ушла в церковь.
Старуха казалась взволнованной и довольной.
— Я это знала, — проскрипела она. — Бог есть. Церковь цела.
— Дайте есть, — сказала Хильда. — Сами едите, а мне не даете. И еще говорите о боге.
— Сейчас получишь, — буркнула старуха.
Она налила ей супа и отрезала кусок хлеба. Горячий суп обжигал рот, но Хильда ела быстро, захлебываясь. Старики тоже ели. В сумерках старик пялился на ее обнаженные руки и загорелую шею, где висело жемчужное ожерелье. Он ел крякая, утирая рот рукой, и не сводил глаз с жемчуга и голых, округлых рук Хильды. Волосатые ноздри старика раздувались, когда он поглядывал ниже, туда, где платье обтягивало грудь девушки. (От старухи в постели уже давно не было пользы.)
— Красивые бусы у тебя, — сказал старик.
— Да. Мне их подарил Мартинас.
— Какой Мартинас?
— Летчик.
— Хочешь, дам за них кусок сала и буханку хлеба.
— Не хочу. Это подарок Мартинаса.
— Вот дура, — усмехнулся старик. — Ведь бусы дешевые, стеклянные.
— Все равно не хочу. — Хильда мотнула головой. — А тебе они зачем?
— Так просто. Люблю красивые вещи.
— Нет, не хочу. Завтра мы поженимся с Мартинасом, и я должна их надеть.
Старики снова переглянулись. Старуха подняла руку и, поглядев, не видит ли ее Хильда, ткнула худым пальцем себе в лоб. Ее муж одобрительно кивнул.
Когда кончили есть, старик сказал:
— Можешь переночевать у нас. А если работать захочешь, дело тоже найдется. Пойдем во двор, подоим корову.
— Я не умею доить.
— Научишься.
Старик взял со скамьи ведро и вышел во двор; Хильда пошла вслед за ним. Корова подняла голову и посмотрела на них кроткими темными глазами. Старик сел, сунул ведро под вымя и принялся нажимать на сосцы; молоко хлестало, звеня о край ведра. Потом он остановился.
— На, попробуй ты.
Вымя пахло молоком. Хильда тянула за сосцы, но молоко не появлялось. Корова несколько раз заехала ей по голове измазанным в навозе хвостом.
— Погляди, вот как надо.
Старик наклонился, громадными ладонями обхватил руки Хильды, державшие сосцы, принялся давить на них; молоко снова забило тоненькими струйками. Он так близко прижался к ней, что щекой она почти касалась его небритого стариковского лица и чувствовала запах табака, которым провонял старик. Что-то неприятное было в
