Владимир Осинин - Полк прорыва
Шорников долго бегал по площади у вокзала, пока купил цветы, и, когда оказался на перроне, до отправления поезда оставалось всего несколько минут. Людмила ждала его у вагона. Передавая ей цветы, он вдруг подумал: это же проводы, а не встреча! — и растерянно спросил:
— А провожать с цветами можно?
— Не имеет значения, — ответила Людмила. И задумалась. Может быть, о том, встретит ли с цветами ее там Чеботарев? — Очень хорошо, что вы пришли, Коля. У меня такое предчувствие, что мы никогда больше не увидимся.
— Кто знает. Да и стоит ли об этом горевать? Вам…
— Вы меня совершенно не поняли. Не знаю, что вы обо мне подумаете, но я о вас — лучше, чем прежде. Встретив снова вас, я почувствовала, что у людей, кроме работы и забот по дому, сна и еды, должно быть что-то другое, что на первый взгляд как будто не самое главное, но… Передо мной всегда стоял вопрос, на который я не могла ответить. Страшилась ответить. И с таким чувством я уезжаю. Бог знает куда. Только Чеботарева могла судьба туда занести!
Ее красивое лицо было бледным, и эту бледность особенно подчеркивала белая кофточка, которая делала ее похожей на девушку.
— Граждане пассажиры, до отправления поезда осталась одна минута.
— Если бы вы приехали тогда ко мне в день моего рождения, я знаю, как бы мне было тяжело уезжать. А так я еду к своему Чеботареву с чистой совестью. Прощайте! — Она поцеловала его сначала в щеку, потом в губы, и на ее лице появился густой румянец. Но глаза были, как устоявшееся лесное озеро, невозмутимыми.
И ему стало жаль ее. Обрекающие себя на жизнь даже с хорошими людьми, но нелюбимыми нуждаются в сочувствии. Видимо, у каждого человека должны быть свои бури, чтобы откипело и угомонилось, потом то, чем наделяет нас природа. Может быть, Людмила как раз и отправилась в надежде на встречу с этой бурей — к своему Степану.
Шорников не сразу понял, почему у него такое странное состояние. Он давно так ничему не радовался. И давно на душе не было такого облегчения.
— Прощайте, Коля!
Он словно очнулся от этого крика, напоминающего звон битого стекла. Поезд уже отходил. Людмила стояла в тамбуре, и ее оттесняли назад какие-то пассажиры. Наконец и совсем дверь вагона захлопнулась.
«Нет, счастье, как и время, не возвращается, иначе мы бы его и не ценили».
И они опять шли вместе по набережной; липовая аллея была уже желтой, зеленели только отдельные ветки.
— Вот и зима скоро! — вздохнула Елена. — Жаль… Да и вообще о многом приходится жалеть. Живешь — будто заряжена током. Вы сами убедились, какая я… Но я могу быть… Не знаю даже какой. Душкой, как говорила мама. Или совсем непримиримой. Люди хорошими или плохими бывают не сами по себе. Что же касается меня, то тут все зависит от вас! — и она смутилась своей откровенности.
— Хотел бы я, чтобы все зависело только от меня.
— Я верю вам. И все же мне чего-то страшно.
Желтые листья с деревьев опускались медленно, многие застревали на ветках кустарника. С реки тянуло холодом.
Она горько улыбнулась и посмотрела на него такими глазами, как будто только теперь поняла, какое это будет несчастье, если их судьбы разъединятся. И еще глаза ее говорили о том, что она пойдет с ним на край света, все вынесет, что выпадет им на пути.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В коридоре на щите объявлений появился традиционный наездник со шпорами. Только голову у него подменили — вмонтировали из фотографии Прахова. Рядом рисунок — Леонид Маркович склонился над столом, наносит символические стрелы на карте. Одна из них устремлена в цифру — 50. Под ней приколоты телеграммы.
После обеда состоялся торжественный сбор офицеров. В честь Леонида Марковича был зачитан специальный приказ, произносились речи, вручались подарки.
Прахов был растроган. Все его поздравляли искренне, от души, и нетрудно было заметить, что никто ему не желал никакого зла. Все это его мнительность. Он сам понимал, что ничем не заслужил такого уважения и внимания товарищей по службе. Но у людей сердца добрые, даже щедрые, сделали и для него праздник.
Вечером в ресторане «Бега», где обычно отмечались подобные торжества, были сдвинуты столы. Обещал приехать Корольков, но почему-то задержался, а потом позвонил и попросил начинать без него.
— Что ж, начнем! — сказал Прахов.
Тамадой был капитан Сорокин. Он взял рюмку в руки и, улыбаясь, почесал кончик носа.
— Дорогие друзья! Вы, конечно, поняли, почему там у нас на щите изображен лихой наездник. Это имеет прямое отношение к тому, что мы оказались именно здесь. И главный виновник вот он, рядом со мной, Леонид Маркович. — И вдруг как-то смешно и душевно пропел: — Многие лета! Многие лета!
Потом трижды поцеловал Прахова — то в одну, то в другую щеку.
— Все прекрасно! — оживился юбиляр. — Пейте и ешьте, товарищи.
Прахов вынул из кармана и стал рассматривать подаренные ему генералом Корольковым часы. И невольно взглянул на те, что на руке, — они тоже были подарены, к сорокалетию. Неужели прошло целых десять лет?
Появился директор ресторана и цветочница, они вручили Леониду Марковичу огромный букет живых цветов.
Каждый предлагал тост, дошла очередь и до Шорникова. Прахову хотелось вскочить и крикнуть: «Коля! Ну скажи, что я мерзавец! Скажи все, что думаешь обо мне». И сам испугался своей мысли. А вдруг, после нескольких рюмок, он и брякнет все, что думает?
— Мы — как деревья в лесу, — сказал Шорников. — Если ветер валит одно дерево, оно падает на другое. Надо стоять рядом.
— Верно, Коля! Верно! — закричал Прахов. — Вот за это я всегда и любил тебя! Но… Можешь мне… Хотя не будем сегодня об этом.
— Не будем, не будем! — прервал его тамада. — Давайте лучше прочитаем телеграммы. Послушайте…
— Некролог! — усмехнулся Леонид Маркович. — Как бы меня после этого не уличили в культе личности! А все ведь заслужено! По́том и кровью!
Ресторан наполовину опустел, и на столах, кроме окурков и пепла да еще нескольких бутылок с минеральной водой, ничего не осталось. Прахов подозвал официанта:
— Еще по пятьдесят граммов всем.
Лоб его покрылся испариной.
Прахов встал, поднял вверх руку с рюмкой, будто факел:
— Друзья, — а я надеюсь, что здесь все мои друзья! — разрешите и мне сказать несколько слов. В свое оправдание! — улыбнулся он театрально. — Я хочу вот о чем сказать. То, что прожито, не переделать, а то, что будет впереди, наверное, малоутешительно. Для меня, разумеется. Но я — солдат. И привык добиваться цели, даже тогда, когда нет никаких шансов на победу. — Прахов покачнулся, задел локтем вазу, она опрокинулась, цветы упали. Прахов стал поднимать вазу, выронил из рук, зазвенело стекло.
— К счастью! — крикнул тамада.
— К какому счастью?!
Нужно было уходить, Шорников и Сорокин взяли Прахова под руки, подвели его к раздевалке, помогли надеть шинель. А цветы так и остались валяться под столом вместе с осколками вазы. Кто-то погасил за ними люстру.
— Все хорошо. Все очень хорошо! — говорил нараспев Прахов. — Может быть, я и выпил лишнего, но голову не потерял. И могу стоять на своих ногах. Полный порядок! Мы едем домой.
В машине он сидел широко разбросив руки, шинель расстегнута, шарф сполз на колени.
— Хорошие вы хлопцы, честное слово! Только не все это понимают. — Прахов поцеловал сначала капитана Сорокина, а потом Шорникова. — Эх, Ленька, Ленька Прахов! Вот тебе и пятьдесят. Вроде и не так много, но и не мало. К девкам уже не пойдешь!
— Не прибедняйтесь, Леонид Маркович. Мы знаем кой-какие ваши проделки. Увлекались!
— Увлекался? Да! Службой! Только службой.
— Так стоит ли об этом жалеть?
— Об этом вы спросите себя, когда вам будет пятьдесят. — И он шлепнул Сорокина ручищей по спине. — Но ничего. Неплохо мы сегодня посидели, правда? Жаль только, что генерал не приехал! И жена. Но она и не обещала. А так — все было мило, благородно. Мои пятьдесят лет — никуда не денешься! Теперь осталось только одно — ожидать, когда скажут: «До свиданья, товарищ Прахов!»
Прахов не мог себе представить, что в один прекрасный день кто-то войдет в его кабинет и на законных основаниях сядет за стол, за которым он протер десяток брюк. Ему представлялось, что стоит только уйти, и все пойдет кувырком: и здороваться с ним будут по-иному, а случись, умрет — похоронят не так, как хоронят тех, кто умирает на посту.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Осень, а дни выдались жаркие. Дождя давно не было, воздух мутный, гудрон на тротуарах прогибается под ногами. Жарко даже в метро.
Шорников остановился у Исторического музея, чтобы побыть немного в тени. По улице, в сторону Красной площади, беспрерывно сигналя, пронеслись красные пожарные машины. Машин было много. Люди невольно стали осматриваться. Некоторые задирали головы, глядя в небо.
