Костас Кодзяс - Закопчённое небо
Мимис ласково погладил старушку по голове.
— Вроде бы все стихло, Мимис, не слышу я ничего. Дай-ка мне выйти, я все как попало побросала на кухне.
— Сиди здесь, бабушка, — сказал Мимис.
— Ах! Святой Димитрий, что ж это такое творится? Мимис, почему ты меня обманываешь?
Он ничего ей не ответил, и маленькая дверца опять захлопнулась. Старушка снова уронила голову на грудь.
15
Увидев отца, Георгос поразился, как сильно он сдал за каких-нибудь два-три месяца. Отец стоял посреди комнаты, старый, худой, жалкий. Куда девались его прежняя твердость, уверенность?
«Я виноват в том, что рухнули все его прежние принципы, погибли мечты и надежды, которые он возлагал на меня», — думал Георгос.
Но сейчас, конечно, было не до излияния нежных чувств. Друзья стояли вокруг него и ждали, чтобы он первым нарушил молчание.
— Зачем ты пришел сюда, отец? — резко спросил Георгос.
Избегая встречаться с сыном взглядом, Перакис обратился к его товарищам:
— Скажите, как вы надеетесь спастись? Это же безумие. Вам говорит об этом старый солдат… Если был бы хоть один шанс из ста, то я бы первый… — Полковник не мог продолжать.
Он посмотрел всем по очереди в лицо, стараясь понять, какое впечатление произвели его слова.
Опустившись на полосатый тюфяк, Тимиос осматривал свою рану. Сарантис, присев на край стола, покачивал ногой. Мимис неизвестно зачем подбирал разлетевшиеся по всей комнате осколки тарелок — полка с посудой давно уже лежала на полу.
Все молча ждали.
Перакис заметил, что девушка не сводит глаз с его сына. Повернувшись к ней, он продолжал жалобным голосом:
— Какой прок от того, что вас убьют? Вы молоды, у вас есть родители, пожертвовавшие всем, чтобы вас вырастить… Хоть бы вы, милая барышня, сказали им что-нибудь…
— Сознайся честно, — грубо перебил его Георгос, — ты пришел к нам от них с каким-нибудь предложением?
Резкий тон сына привел полковника в замешательство. Он попытался продолжать, но окончательно запутался… Язык его не поворачивался, он не мог произнести то, о чем молил в глубине души.
— Надо было раньше уйти отсюда, — пробормотал он. — Теперь уже поздно. Вы окружены. Все дворы за домом заняты солдатами. Даже там, за глухой стеной, человек двадцать сидят в засаде.
Это известие ошеломило всех. Сгрудившись вокруг Перакиса, осажденные стали подробно расспрашивать его о расположении сил противника. Лишь Сарантис, сидя на краю стола, продолжал мерно покачивать ногой.
— Я считаю, что вы должны сдаться, — прошептал наконец полковник, низко опустив голову. — Мне стыдно, что судьба заставила меня просить вас об этом… Учтите, если кто-нибудь и спасется от пуль, его все равно схватят, И тогда ему придется еще хуже.
В комнате воцарилась тягостная тишина.
— Почему все молчат? — прерывающимся от волнения голосом спросил полковник и поднял голову.
Георгос смущенно вертел в руке пистолет. Краешком глаза он следил за ногой Сарантиса, вдруг застывшей в воздухе; потом носок его башмака опустился вниз и чуть коснулся пола. Рядом бледным пятном выделялась вылинявшая юбка Элени. Руки у девушки были сложены на животе, точно она стояла в церкви на молитве. Георгос был уверен, что, повернув голову, встретится с ней взглядом.
— Почему все молчат? — повторил надрывно Перакис, и голос его растворился в звенящей тишине.
Георгос тронул отца за руку.
— Тебе не следовало приходить сюда, папа… И я не понимаю, как ты мог валяться у них в ногах, просить, чтобы тебя послали к нам… Ты!..
— Ну почему, Георгос?.. Что будет с твоей матерью, если… — Полковник не в состоянии был продолжать и в мрачном отчаянии застыл, опершись о стену.
Башмак Сарантиса опустился на старую, растрескавшуюся доску пола. Сарантис стоял теперь и напряженно думал.
— Послушайте, друзья, — тихо сказал он, и все головы повернулись в его сторону. Товарищи давно уже ждали, когда он заговорит, а старый полковник, чтобы лучше слышать, даже приставил руку к уху. — Все, что вам сказали сейчас, правда. У нас нет даже одного шанса из ста на спасение. Кто хочет сдаться, пожалуйста, это его право…
— Да! Да! — поддержал его Перакис и внезапно почувствовал мучительный стыд.
Его старческое лицо, выражавшее прежде мольбу, сразу стало значительным и серьезным.
— А кто примет решение остаться здесь, пусть заявит об этом во всеуслышание! — Губы Сарантиса дрожали. — Но знайте, тот, кто отважится на это, идет на верную смерть, — тихо прибавил он.
И тут ужас отразился на лицах его товарищей. Судорожные движения выдавали их душевное состояние, хотя они всеми силами старались не выдать ничем своего смятения.
Лишь Сарантис нашел в себе мужество, столь необходимое в эту минуту. Он был всего лишь приземистый неказистый парень, получивший несколько лет назад полную отставку у девушки, которую любил. Может быть, в этом виновата была проклятая жизнь, а может быть, он глупо вел себя в тот вечер: ведь любовь не подчиняется директивам. Но как руководитель местной организации Сопротивления, этот прямой, умный, деятельный человек был просто незаменим. От его лица, слов, жестов веяло каким-то удивительным обаянием, в особенности когда он был поглощен своим делом. В отличие от многих борцов, на чьих лицах перенесенные пытки, лишения и болезни оставили неизгладимые следы страданий, лицо Сарантиса было всегда спокойным, улыбающимся.
Удивительно скромный в своих потребностях, он жил уже целых два года в бараке возле холма, потому что там было относительно безопасно. Спал он на цементном полу вместе с детьми хозяев. Когда ночью шел сильный дождь, всей семье приходилось вставать и ведрами вычерпывать с пола воду, а потом долго сушить одеяла.
Когда у него оставалось свободное время, он ухаживал за цыплятами, выращивал цветы за бараком — ребята под его присмотром натаскали туда земли и засыпали часть болота. Хозяйских детишек он учил грамоте. Ел он обычно в ближайшей молочной, довольствуясь простоквашей с гренками.
Простокваша, гренки, десятка два деловых свиданий за день и отличное настроение, бодрость духа…
Сейчас, конечно, для отличного настроения не было никаких оснований. Но голос Сарантиса оставался спокойным. Если он не сразу находил нужные слова, теребил подбородок, то это потому, что старался точнее выразить свою мысль. Молчание в такие минуты ни к чему хорошему не приводит; человек невольно эгоистически замыкающийся в себе, отгораживается от окружающего мира.
Сарантис, стоявший перед столом, подозвал к себе товарищей. Они подошли к нему, сгрудились у стола. Тимиос, зажимая рукой рану, оперся о плечо Мимиса. Их сплоченная группа выглядела необычайно торжественно.
Старый полковник продолжал неподвижно стоять у стены.
— Послушайте, друзья, — сказал Сарантис. — У нас нет времени. К чему нам распространяться о том, какое значение приобретет наш поступок? Давайте лучше поговорим по душам. Я считаю, что мы должны остаться здесь и мужественно погибнуть.
Обычно на собраниях, когда Сарантис заканчивал свою речь, внеся какие-нибудь предложения, он клал на стол перед собой часы и следил по ним, чтобы выступающие после него товарищи придерживались установленного регламента. Эту привычку он приобрел еще давно, на заводе. И теперь рука его невольно потянулась за часами, нащупала ремешок, большим пальцем он даже провел по запотевшей крышке. Но тут молнией пронеслась у него в голове мысль, что часы ему больше не понадобятся. Он внес свое последнее предложение! Сердце у него защемило, и он поспешно сунул руку в карман.
Мимис понял, что пришло время ему высказаться. Даже если бы он стоял по другую сторону стола, до него все равно дошел бы черед. Если бы жив был его отец и сейчас находился здесь, он стукнул бы своими огромными кулачищами по столу так, что задрожали бы стены, и прогремел: «Мы будем сражаться до последней пули… Этот дом — наша крепость…» Он нашел бы еще что сказать, наверно, обнял бы всех по очереди за плечи, и глаза бы его сверкали. Отец его был необыкновенный человек. А Мимис, по натуре робкий и молчаливый, лишь переминался с ноги на ногу.
— Я вполне согласен с Сарантисом. Мы должны остаться, — наконец выдавил он из себя и, чтобы подбодрить товарищей, прибавил шутливо: — Целый год мы бились над тем, чтобы меньше болтать и больше делать… И вот наконец нам это удалось.
Но его горькая шутка не вызвала ни у кого улыбки. Только молчание стало еще более гнетущим.
Сарантис посмотрел на Тимиоса, опиравшегося теперь рукой на угол стола. Первый пушок появился над верхней губой и на щеках мальчика из бакалейной лавки.
— Я не уйду отсюда, — твердо сказал он.
— И я тоже, — поддержала его Элени и тотчас перевела взгляд на Георгоса.
