Dневник Z - Дмитрий Зименкин
— А ты ведь бизнесмен, — уточняю я. — При желании мог бы, наверное, откупиться? Но ты этого не сделал. Почему?
— Откупиться я мог, да, свободно. Но не сделал, потому что у меня сын. Ему всего двадцать один год, но он уже на контракте с восемнадцати лет. Как я ему потом в глаза бы смотрел? Папа куда-то побежал… Я его сам напутствовал, чтобы он шёл служить. Я в армии служил, это нужно. Хоть она, республика эта, ЛНР, непризнанная в мире, все равно надо. Здесь мы живем, и это наша Родина по-любому. И я просто развернулся и пошёл.
— А я из погранвойск КГБ СССР, Закавказский пограничный округ, — подхватывает разговор сидящий на ящике от БК мужчина с седеющими усами и такими же серыми глазами. — У нас в роду все военные, династия получается. Батя военный и дед военный. Батя — капитан, командиром батареи был. Вот его часы, — показывает на руке, а следом достает из паспорта фото мужчины в красноармейской форме с медалями. — Это дед. Захар Фёдорович.
Моему собеседнику Гене 53 года, и он школьный учитель, с соответствующим позывным. На плече — юморной шеврон с надписью: «Тыловая крыса».
— Да, это для прикола, — смеётся Гена «Учитель». — Шутка же всегда согревает, помогает. Прикалываемся потихонечку. А так я учитель НВП, физкультуры и истории. Классный руководитель кадетского класса. Но Родина в опасности — пришлось детей пока оставить. И как я буду сидеть в тылу, когда учу подрастающее поколение? Пятиклассники — это ж как губки. Они всё впитывают и видят. А я буду в тылу сидеть? Мне в четырнадцатом году удавалось скрывать от мамки, конечно. Приезжал с фронта, переодевался дома в гражданочку, приходил к ней: «А где ты был? — говорит. «Да, сессия там была, на переподготовку послали со школы». А потом уже соседи ей рассказали.
— И как она восприняла?
— Плакала, но всё-таки поняла. С мая четырнадцатого года у меня пять контрактов было. Я только годик успел отдохнуть. Здесь, конечно, позиционная война была всё это время. В окопах сидели. А здесь уже больше бегать приходится. Поэтому надо физически развитым быть. Броня, БК, пулемёт и вперёд. Ноги несут, несут. Конечно, тяжеловато уже, возраст не тот.
— А мне позвонили из института, сказали, что так и так, нужно явиться в военкомат, — мы говорим уже с молодым парнем: его лицо словно высечено на скульптурном бюсте, брутальная складка меж бровей, волевой подбородок. — «Малым» меня здесь называют. Самый младший в батальоне. Ну, вот, я собрался в тот же день и пошёл. Марш-бросок в пятьдесят километров — это просто что-то незабываемое! Эпилептики падали, никто не может толком помочь, ни у кого нет медицинского образования. Но все равно пытались, не бросали товарища. Всё равно как-то пытались помочь. Колонна людей шла, техники. Я думал, что мы уже идём в бой, на самом деле. Нам же ничего не сказали, куда мы двигаемся, зачем. Просто идёт колонна и всё.
— И вы уже шли по территории противника? — спрашиваю студента.
— Да, шли, горела техника укроповская. И у очень многих людей сдавали нервы. Кто просто бросал всё и говорил: «Я никуда не пойду» и оставался на месте. Были очень разные случаи, были суицидники.
— А ты как в этот момент сдерживался, боролся?
— Я просто себя подбадривал, — вспоминает Малой. — Говорил: «ещё чуть-чуть, нужно потерпеть и всё». Я помню, дождь ещё тогда пошёл, снег. Плащ-палатку на себя накинул, голову вниз опустил и шёл. Смотрел просто под ноги. Как робот. Ни воды не было, ни еды. У кого-то, может, во фляге было, к парням подойти, попросить, они, естественно, давали. Но когда холодно, горячего хочется. Шиповник варили. Благо был тогда снег, мы его топили. Бывало такое, что на сигарету могли поменять всё что угодно. У тебя котелок есть, ты его меняешь на три сигареты.
— Ничего тогда не было понятно, — добавляет Иван-бизнесмен. — При переходе через реку Северский Донец нам выдали по тридцать патронов каждому. Но были те, кто падал, пена изо рта шла. Эпилептики. Я им патроны не давал. На марше один бросил автомат и скрылся. Всё время, как мы шли, двое суток, всё время ехали танки, солярка эта! К вечеру уже много людей начало дуреть, как бы сходить с ума, стрелять. И дойдя до Трёхизбенки, до пункта, где нас начали рассаживать на машины, мы уже потеряли какое-то количество людей.
— Даже без боёв? — поражаюсь я.
— Даже без боя, — подтверждает Иван. — Ситуация была шоковая. И каждый из нас думал, что хуже уже не будет. А за две недели в Трёхизбенке было такое, что… — боец сделал паузу, раздумывая, говорить ли об этом на камеру. Но они с товарищами заранее решили, что расскажут всю правду.
— Те, кто остался там в этом освобожденном селе, спящие ячейки с украинской стороны, диверсанты, по одному забегали с автоматом в расположение и затевали стрельбу. И ребята начинали стрелять друг по другу. И снова потери. Мы жили на краю Трёхизбенки, и хотя были расставлены посты, местные диверсанты знали тропы и легко часовых обходили. И так было несколько раз.
— Малой, — обращаюсь я к студенту. — А вспомни такой момент, когда тебе вдруг перестало быть страшно и ты привык.
— Нет, страшно всегда, — искренне отвечает парень. — Не бывает такого, что идёт обстрел по тебе, а тебе не страшно. Страшно всегда. Даже сейчас, если, не дай бог, конечно, начнут по нам бить, мне будет страшно, и я буду прятаться, буду искать укрытие. У меня начнется мандраж. А вот свыкаться с войной, относиться чуть проще я стал где-то уже в Рубежном. По нам интенсивные обстрелы были, но как-то смотришь на пацанов опытных рядом и уже спокойнее себя ведёшь. Если бы не мои боевые товарищи, я не знаю, что бы со мной было. Они меня очень поддерживали, как самого младшего, оберегали во многом. Наставляли в этом пути.
— В Рубежном, — вновь берет слово усатый Иван, — когда начали лететь мины, мы на них смотрели, как на петарды. Нас никто не учил же. Идём в патруле, например, по нам два-три прилёта. Мы легко приседали, когда все вокруг падали, а мы с них смеялись. Ну, тогда нам ещё не было понятно,
