Ольга Маркова - Кликун-Камень
Ну конечно: Немцов Семен! Все тот же большеголовый, плечистый зубоскал с надломленными бровями, только волосы поредели, да в глазах появился суровый блеск.
— Здорово, земляк!
Немцов долго всматривался в статного военного, наконец, радостно привскочил.
— Здравствуй, Иван Михайлович! — гаркнул он и, стукнув каблуками, схватил Малышева за плечи. — Ты что тут делаешь?
— Командую.
— Ну, гора свой вес знает.
— А где Стеша?
Немцов приосанился:
— Меня в Надеждинске ждет. Сына растит.
— Здорово!
— Пропускай нас, друг. Дальше следуем. Поговорили бы с тобой, да, авось, увидимся еще.
Поезд пропустили. Паровоз выбросил в обе стороны пар, будто распахнул белую шубу. Багровый свет нового дня прорезал небо, как рана.
Две встречи. Всколыхнули они прошлое, разволновали родством с людьми. Казалось, снова ведет молодой учитель Малышев в лес первых большевиков села Фоминки, снова с Немцовым прячут они литературу. И столько вопросов встало, которые надо бы выяснить: где Дашутка-сирота? жив ли самодур Кислов? как живут браться Кочевы?
…Выбивали беляков из поселка, они за спиной красных отрядов сразу поднимали мятежи, жгли дома Советов, убивали большевиков. Перерезали телеграфную линию между Златоустом и Уфой. Так было на Бакальском руднике, на Саткинском заводе.
Преследовали их на конях.
Беспорядочно отстреливались, согнувшись, прячась за случайные прикрытия, белые бежали к мосту. «Максим» вдогонку посылал одну очередь за другой.
Сырые клубы дыма от шрапнельных разрывов уплывали в редкие кусты. Хлестали пули.
Рыжик нес командующего уверенно, красиво подняв голову.
Взрыв страшной силы оглушил Малышева. Огнем вспыхнула земля. Заржав, конь упал вначале на колени, затем на бок, пытаясь подняться, тихо застонал.
Еле высвободив из-под него ногу, Иван Михайлович приподнял морду коня. Изо рта тонкой струйкой текла кровь. Ореховые глаза уже начали мутнеть.
— Убили, гады! Рыжик! Рыжик!
Косые лучи солнца слепили и жгли.
Медленно, прихрамывая, опираясь на винтовку, командующий направился вслед отряду, поминутно оглядываясь. От струящегося знойного марева казалось, что Рыжик шевелился.
Наступила напряженная, полная ожидания тишина. Люди шли и шли по сухой земле. «Упасть и уснуть, уснуть… Сколько я ночей на спал?» — пронеслось в голове Малышева.
Придорожные кусты, казалось, оторвались от земли и плыли, кружась, опоясывая отряд. От этого их кружения рябило в глазах. Плыли носилки с ранеными и убитыми. Кто убитые? Кто раненые? Все было как в тумане, непрочно и шатко. «Не упасть бы… не упасть…»
Усилием воли Малышев опередил отряд. «Чтобы не думали, что сдал… Чтобы не думали…»
Деревня Куваши ничем не отличалась от других деревень Южного Урала. Только как-то особенно отчужденны и непроницаемы были люди. Но Малышев верил: пусть хоть один человек что-то вынесет из встречи с красными, и это будет победой.
— Крестьяне! Вас запугали и вас обманывают. Верьте только большевистской партии и Советской власти! Они принесут вам волю и землю. Только они освободят вас от кулака-мироеда. Боритесь за Советскую власть! Вступайте в ряды партии большевиков!
Стоящий вблизи безбородый мужик с красными кроличьими глазами все время покусывал свой огромный кулак. Неожиданно он спросил:
— Это в которую партию? Это в ту, в которой бабы общие будут?
— Не верьте этому, мужики!
— Ваша революция в деревнях-то все заборы разобрала!
Контузия и бессонница давали себя знать. В голове стоял утомительный звон. Лица крестьян сливались, кружились, плыли. Кружилось солнце над головой, небо в белых барашках. Болело все тело, ноги казались чужими, не слушались.
Савва твердил о том, что здесь собрались кулаки, что вся деревня Куваши — кулацкая, что он ненавидит всех.
Малышев рассеянно спросил:
— Так-таки всех ненавидишь?
Савва вдруг успокоился, весело рассмеялся:
— Ну, зачем же всех? Только врагов.
Он не отходил от командующего ни на шаг, все с большей тревогой следил за ним. Разведка донесла, что белобандиты заняли Кусинский завод, взорвали железнодорожный мост. Движение между Златоустом и Екатеринбургом прекратилось. Надо было восстановить связь. Иначе противник окружит весь Златоустовский фронт.
Малышев повел отряд на Кусу.
Недалеко по линии на железнодорожную будку напали белые. Восемнадцать красногвардейцев, засевшая там разведка, были убиты. Документов при них не оказалось. Лица изуродованы. На теле вырезаны пятиконечные звезды.
— Шапки долой!
— Мясники, а не воины, — сказал кто-то сквозь зубы.
Степь дымилась: ее подожгли белобандиты. Дым качался меж пологими холмами, ел глаза.
Кто-то говорил Леньке:
— Лезешь ты под самый огонь! Не сносить тебе головы.
Ленька совсем по-взрослому пошутил:
— Без тебя шагу не сделаю!
Пусть шутят люди. Шутят — значит уверены в себе.
Небо стало розовым. Близ дороги, в маленьких березовых колках, тосковали куропатки. Невысокие степные березки, одетые клейким листом, задумчиво стояли, сияя белизной коры. Пахло перегноем полыни, дикого клевера. Ветер слепил глаза, шел с шумом по чащам, весело трепал молодую травку.
— Ветер-то в ногу с нами идет, — прервал кто-то гнетущее молчание отряда.
— Не с нами, а навстречу.
— Препятствия — лучший союзник воли. Держись, как бы ветер тебя не сшиб.
Прискакал Пикунов, донес:
— Кругом бандиты. Пройти к Кусе можно болотом.
— Пройти надо, — жестко сказал Малышев и повторил: — Пройти надо.
Пикунов ускакал.
Чуть свет Малышев прошел перед рядами бойцов. Лица желтые, глаза ввалились. У многих головы, руки, ноги были упакованы в заскорузлую марлю. Он сказал просто:
— Мы сейчас смотрим смерти в глаза. Мы ее не боимся, потому что мы революционеры и отстаиваем интересы народа. Мы умели бороться, сумеем и умереть. Славные орлы! Будем отбиваться до последнего человека или постыдно сдадимся? Милость врага мы уже видели у железнодорожной будки. Решайте!
— Проскочим! Загоним их в зыбун-болото!
Сберегая силы, Малышев остановил отряды перед незащищенной лощиной, приказал командирам перейти лощину разреженной цепочкой.
На холме, в сосновом лесу, враги встретили отряды огнем «максима». Миша Луконин сел, привалился к сосне.
— Садануло? — спросил Малышев.
Миша посмотрел на командующего злыми глазами:
— Буду вот теперь сидеть, как гиря на прилавке…
Где-то в стороне, хлеща уши, сыпалась брань. Упал один боец, другой, упала медсестра.
Не приняв боя, белогвардейцы рассеялись. Отряд шел дальше. Дорога уже не текла, как расплавленная, все чаще болото преграждало ее. Наконец всюду, куда хватал взгляд, стоял рыжий камыш, торчали мохнатые кочки, поросшие яркой осокой, поблескивала ржавая ряска. Слышалась брань: у кого-то с кочки соскользнула нога.
Отдыхали, поймавшись за камыш, и снова брели, спугивая болотных птиц. Мокрая одежда отяжелела, давила тело. Но оружие и патроны сохраняли, навьючив ими лошадей. Лошади, которых вели в поводу, все чаще останавливались, тяжело дыша.
Пошел дождь.
По пояс в воде день, ночь. Третьи сутки. Третьи сутки кипели дожди. Чавкала под ногами черная жижа. Солнце спряталось в мутной пелене. Не ели. Из фляжек высосали воду до капли.
Ленька то и дело черпал пригоршнями вонючую болотную жижу и пил.
— Смотри, парень, свалит она тебя, — предупредила его Шура Лошагина.
Малышев отметил про себя, что голос у нее стал жалобный, тихий.
Бойцы обросли щетиной, словно от мокряди она лезла, как трава. Глаза и щеки у всех ввалились. Разговоры иссякли, даже падая, бойцы не ругались: не было сил.
Девушки брели кучкой, шатаясь от усталости и голода, все чаще стояли у камыша, отдыхая.
«Перейдем ли? Выдержат ли?» — кружились в голове командующего тревожные мысли.
От взбаламученной жижи поднималась вонь, затрудняла дыхание. Падали все чаще, поднимались все труднее.
Малышева шатало. Вдалеке увиделся ему какой-то город, радостное заревное небо. Тут же видение исчезло. По лицу командира стекали капли. Он боялся совсем потерять силы, боялся за людей.
Неожиданно он запел:
Пошли девки на работу…
Голос показался ему чужим, тоненьким, как у ребенка. Кое-кто оглянулся на него с испугом и жалостью. Набирая воздух, стараясь овладеть голосом, он уже увереннее повторил слова:
Пошли девки на работу…
И изо всех сил поднял припев:
На работу, кума, на работу!
Нужно петь. Нужно петь. Только песня сейчас может спасти людей.
На работе припотели…На работе припотели…
И стало легче идти, и люди приободрились, даже заговорили. Девушки подхватили припев:
