Александр Гончаров - Наш корреспондент
Начали подходить бойцы. Первым появился пожилой высокий солдат с темным, сильно изрытым оспой лицом. Увидев незнакомого старшего лейтенанта, он откозырял, попросил разрешения войти и присел на корточки у стены блиндажа, держа винтовку между коленями. Затем подошло сразу трое молодых гвардейцев, чем-то похожих друг на друга — не то манерой носить пилотку сильно набекрень, не то особенно лихим способом козыряния, когда к голове подносится сжатый кулак и лишь на уровне лба рука пружинно распрямляется. Затем ввалился кряжистый ефрейтор, должно быть из кадровых сибиряков. Вслед за ним разлетелся с прибаутками разбитной парень в надвинутой по самые брови пилотке, с автоматом, болтающимся на ремне.
— Что, братки, заскучали без начальства? — бойко спросил он.
На него зашикали.
Разбитной парень разглядел Серегина, извинился и, подсев к молодым гвардейцам, стал с ними шептаться.
В блиндаж заглядывали все новые и новые лица, но уже не входили внутрь, а оставались в траншее. Оттуда доносились обрывки разговоров:
— …Выйдешь на бугор, и сколько глаз хватает — зеленя…
— …А я говорю: мы тоже знатные…
— …Принимаю для освежения две кружки бархатного и вливаюсь в колонну. А там пляшут, оркестр играет…
— Да-а… Веселый праздник Май.
— Старший лейтенант идет, посуньтесь!
Разговоры смолкли. Вошел старший лейтенант, и Серегин понял, почему три молодых гвардейца были похожи друг на друга: они подражали своему командиру роты. Это у него пилотка была сдвинута сильно набекрень. Это он взаимно приветствовал Серегина особенным, лихим способом. На груди командира сверкали боевой орден Красного Знамени, орден Красной Звезды и две медали «За отвагу».
— Чанцев, — назвал он себя, крепко пожимая руку Серегину и садясь возле него на ящик из-под мин. Тотчас появился и Барамишвили.
— Всех, кого можно было, собрали. Будем начинать? — спросил он.
— Да-да, пожалуйста, — сказал корреспондент.
Барамишвили стал в траншее, напротив входа в блиндаж, так, чтобы его хорошо слышали и те, кто был в траншее, и те, кто был в блиндаже. Из всех бойцов, находившихся в траншее, Серегину были видны только двое. Один из них стоял, прислонившись плечом к рыжей глинистой стенке. В прокуренных усах его пробивалась седина, брови выгорели добела, а кожу на лице выдубили до черноты солнце, пот и степные ветры. Он стоял, сложив тяжелые рабочие руки на дуле винтовки. У его ног сидел на корточках молодой боец. Пилотка, конечно же, была сдвинута на одно ухо, а другое ухо — большое и розовое — обиженно отгибалось от стриженной под бокс головы! Держа автомат на коленях, боец с наивным любопытством смотрел снизу вверх на лейтенанта, разворачивающего оттиск.
— Товарищи бойцы! — сказал Барамишвили. — Сейчас я прочту вам первомайский приказ Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища Сталина.
Бойцы шевельнулись и застыли в напряженном ожиданий.
Барамишвили начал читать не очень громко и неторопливо. Но постепенно он, воодушевляясь, разгорячился, и его голос достиг высокой, звенящей ноты.
Лицо старого бойца сохраняло выражение сурового спокойствия. Только руки его, вначале лежавшие свободно, к концу чтения с силой сжали ствол винтовки. Зато на лице юноши отражалось все, что он переживал, слушая приказ. Так ясная, стеклянная гладь пруда, в которую задумчиво смотрится прибрежная верба, отражает то хмурое облачко, то чистую синеву неба, то солнечный луч, раздробленный на миллион серебристых бликов. Лицо юноши было настолько подвижным, что Серегин, уже знавший приказ почти наизусть, мог бы, и не слыша текста, а только глядя на бойца, сказать, какое именно место приказа читает сейчас Барамишвили.
Не отрывая глаз от замполита, боясь пропустить хоть одно слово, слушал боец заключительную часть приказа. Незаметно для себя он кивал головой в знак согласия с там, что читал Барамишвили. «Точно выполнять приказы командиров… Не отдавать врагу ни одной пяди нашей земли… В обороне проявлять упорство и стойкость… В наступлении — решительность… Мстить беспощадно немецким захватчикам за кровь и слезы наших жен и детей, матерей и отцов, братьев и сестер…»
Барамишвили закончил чтение. И почти в тот же момент раздался резкий крик наблюдателя:
— Танки!
— По местам! — оглушительно рявкнул Чанцев над самым ухом Серегина и первым выскочил из блиндажа. Бойцов будто выдуло ветром.
Серегин выбежал вслед.
— Сюда! — крикнул ему Барамишвили, сворачивая в боковой ход.
Они оказались среди раскинутых веером стрелковых ячеек, в которых стояли, прильнув к винтовкам, бойцы. Барамишвили остановился у амбразуры, замаскированной бурьяном, и сильной рукой притянул к себе Серегина.
— Смотри, корреспондент, смотри! — возбужденно сказал он. — Худшего момента для контратаки они не могли выбрать.
Впереди расстилалось пустынное, густо испещренное оспинами воронок поле боя. Вдали угадывались вражеские окопы, а за ними из невидимой лощины выползали танки. Передний, сверкнув отполированными траками, перевалил через окопы. Чуть отставая от него и беспокойно поводя черным зрачком орудийного дула, двигался второй, а из лощины уже выглядывала башня третьего. Из окопов выскакивали вражеские солдаты и бежали рядом с танками, стараясь укрыться за их корпусами.
Должно быть, артиллеристы внимательно наблюдали за противником, потому что не успели танки пройти и нескольких десятков метров, как над полем прошумел ураганный ветер и за немецкими окопами у невидимой лощины встала черная стена разрывов. Сквозь эту стену уже не мог пройти больше ни один танк. Ветер дунул еще и еще раз. Вдруг передний танк странно сплющился, стал плоским, как жаба: удачным попаданием у него сорвало башню. По линии наших траншей прокатился торжествующий крик. Все это произошло в считанные секунды. Теперь только один танк двигался вперед, и за ним продолжали бежать солдаты. Наши молчали, выполняя переданный по линии приказ: без команды не стрелять.
В промежутках между орудийными выстрелами ясно слышался лязг гусениц танка и топот ног приближающихся немцев. Напряжение нарастало. Серегину показалось, что еще немного — и будет поздно: эта железная махина вместе с солдатами ворвется в окопы.
— Почему не стреляют? — нервно спросил он.
Как бы в ответ послышалась повторяемая командирами взводов команда:
— По гитлеровским захватчикам, в пояс, часто — огонь!
И справа и слева затрещали частые винтовочные выстрелы, посыпалась пневматическая дробь пулеметов. Огонь поражал гитлеровцев почти в упор; набегающие из глубины поля спотыкались о трупы тех, кто был впереди.
В шуме стрельбы неслышно, как мячик, взлетела противотанковая граната и легла под левую гусеницу танка. Взрыв был совсем негромким; танк сделал крутой поворот налево и стал боком. В него тотчас же полетело несколько бутылок с горючим.
Гитлеровцы по инерции еще бежали. Но, видимо, они уже поняли, что атака сорвана. Бег у многих замедлился, и они, трезвея, стали поворачивать обратно.
По нашей линии прокатился подхваченный десятками голосов крик. Лейтенант Барамишвили, вскочив на бруствер, взмахнул зажатым в левой руке оттиском и тоже закричал высоким, звенящим голосом. Серегин не отставал от него. Чувство, которое томило его еще этой бессонной ночью, требуя выхода, толкнуло его вслед за Барамишвили.
Бойцы роты Чанцева бросились из окопов. Серегин постиг замысел расчетливого командира: допустить гитлеровцев как можно ближе, дезорганизовать их огнем и, опрокинув, на их плечах ворваться в немецкие окопы.
Контратака шла в молчании. Слышен был только грузный бег десятков ног, частое дыхание бегущих да короткие вскрики настигаемых врагов. Неожиданно ударили немецкие пулеметы. Гитлеровский командир, увидев, что его солдаты возвращаются не одни, должно быть, решил, что их жизнь — не слишком дорогая цена за линию обороны. И он приказал открыть огонь, не считаясь с тем, что пострадают прежде всего немецкие солдаты. Огонь был сильным, но он уже не мог остановить атакующих.
Барамишвили упал, не добежав нескольких шагов до немецкой траншеи. Он силился что-то сказать наклонившемуся к нему Серегину и не смог. Глаза его помутнели и закрылись. Подбежали бойцы. Серегин с их помощью втащил лейтенанта в очищенную от немцев траншею. Лейтенанта посадили, прислонив спиной к стенке окопа. Несколько голосов крикнули санитара. Отстраняя бойцов, стремительно подошел разгоряченный Чанцев.
— Гоги, очнись, очнись, дорогой! — ласково и тревожно сказал он.
Барамишвили с усилием открыл глаза.
— Пройдет… Ничего… — шопотом сказал он и опять опустил синеватые веки.
— Жив! Ерунда. Будет жить! — сердито закричал Чанцев и устремился дальше. Его зычный голос послышался уже издалека: рота развивала успех. Подошедшая санитарка стала расстегивать выцветшую гимнастерку лейтенанта, на которой медленно расплывалось бурое пятно, а Серегин разжал судорожно стиснутые пальцы Барамишвили и бережно, как святыню, взял смятую и залитую кровью газетную страницу.
