Сергей Фетисов - Хмара
За долгую жизнь Фаддею не раз приходилось слышать бабий плач. В армию ли сын уходит, направляется ли дочка в город на учебу или, поженившись, уезжают молодые искать свою долю в дальние края — плачут матери, все кажется им, как только выпорхнут чадонюшки из-под родительского крова, так обрушатся на них неведомые беды. Но плач плачу рознь. То, что Фаддей слышал сейчас, напоминало ему похороны. Такие обессильные редкие всхлипы бывают при выносе покойника, когда самые жгучие слезы уже выплаканы и наступило изнеможение.
Немигающими выцветшими глазами из-под клочкастых бровей глядел дед Фаддей прямо перед собой.
— Но, милая! Но-но! — деловито почмокивал он на лошадь.
С других концов Знаменки двигались к сельуправе такие же невеселые процессии: впереди подводы, за ними плачущие люди.
На площади собралась уже порядочная толпа. У стола, вынесенного за ворота сельуправы прямо на улицу, сидел полицаи Карпо Чуриков и регистрировал прибывших.
Черневшая народом площадь была похожа на пристань перед прибытием парохода. Люди не разбредались в поисках знакомых, а родственными или уличными компаниям, стояли возле своих вещей. Молодые перебрасывались между собой замечаниями, вопросами. Пожилые больше молчали, глядя на детей. Обо всем, и не раз, было переговорено дома, теперь осталось матерям плакать, а отцам — беспрерывно, глуша волнение, чадить махоркой.
Сдержанный, обманчиво-спокойный гул голосов, висевший над толпой, изредка прорезывался голосом Карпо Чурикова, призывавшего регистрироваться.
Две девушки, одетые в стеганки, несмотря на солнечный теплый день, медленно пробирались в толпе, здороваясь со знакомыми. Обе были чересчур полногруды, будто за пазухой у них что-то спрятано. У обеих остро и взволнованно блестели глаза, пылали щеки. Впрочем, это ничем не выделяло их из окружающих. Многие мобилизованные одеты в ватники (холода уже близки), и все были взволнованны предстоящим расставанием.
В толпе девушки сталкиваются с двумя хлопцами. Происходит обмен приветствиями, потом завязывается полушутливый, с намеками и улыбочками разговор. Для посторонних, если бы кто вздумал прислушиваться, ничего особенного в этом разговоре не было.
— Лиду не узнать — похудела-то как! — говорит парень с пышным чубом и делает округлые жесты. — Аннушка, замечаю, тоже худеть начала… Принесли что-нибудь? — тихо спрашивает он и снова громко:-Поделитесь, девчата, секретом: какими харчами вас кормят?
Анка кокетливо смеется:
— Неужели я пополнела? Какой ужас!
А Лида поднесла полный кулачок к самому носу чубатого и сказала:
— Вот тебе харчи! Битых полчаса ищем Петю Орлова, а этого Петю черти с квасом съели!.. Взаправду похудеешь тут… — И вполголоса сердито:-Принесли. Тридцать штук.
— Ладно, — примирительно говорит Орлов. — Не сердись. Маловато что-то принесли (И слышит тихое Лидино: «Сколько успели».). — А мы с Андрейкой задержались маленько. Андрейка свои матросские штаны искал. Вы знакомы? — спохватился он, переводя взгляд на парня в матросских брюках.
Анка утвердительно кивает, а Лида протягивает спутнику Орлова женственно округлую руку:
— Лида.
— Андрей Тяжлов, — представляется тот, сдвинув каблуки ботинок, целиком скрытых под широченным морским клешем. — Очень приятно!
— Моряк с непостроенного корабля, — комментирует Орлов. — Штаны перед войной сшил, а во флот не попал по здоровью.
От такого дружескою комментария Тяжлов конфузливо краснеет. Он стесняется своего хлипкого здоровья. Особенно неприятно ему, что об этом сказано в присутствии девушек.
Он язвит в отместку:
— У меня хоть штаны сохранились, а ты и те потерял, когда на фронте драпал.
Девчата смеются: Анка опускает глаза, а Лида не стесняясь, разглядывает Орлова с головы до ног — на нем и в самом деле какие-то старенькие домашние брюченки. Сочувствие Лиды явно на стороне Тяжлова, она одобрительно ему кивает. Тот расцветает улыбкой.
— Пора начинать, — сухо говорит Орлов. — Ваши — по возам, между вещей, а наши — по площади.
Отведя девчат на безлюдный край площади, Орлов знакомит их с планом операции. Лида, слушая, посмеивалась и возбужденно облизывала губы остреньким языком. Но Анка казалась испуганной: она улыбалась деревянной вымученной улыбкой, большие глаза её были тревожно расширены, от этого казались огромными, а щеки заливал жгучий румянец.
— Ну пошли? — спросил Орлов, когда каждый уяснил свою роль.
— Вперед, заре навстречу… — тихонько запела Лида и первой двинулась к центру площади, увлекая за собой Анку.
— Тише, скаженная!.. — испуганно прошептала та. Парами — впереди девушки, а за ними хлопцы — они вошли в толпу. У телег с пожитками разделились. Парни очутились с одной стороны тележного ряда, девушки — с другой.
Внимание людей, расположившихся около возов, неожиданно было привлечено курьезным случаем: шли два подвыпивших дружка да и свалились на дороге. Чертыхаются, а встать никак не могут. Одному, который потрезвее, удалось подняться на ноги. Другой путается в широченных морских штанах и опять шлепается на землю.
Люди наблюдают — кто осуждающе, а кто с веселым любопытством, — как парень в морских брюках подымается, отряхивает с себя пыль. Его дружок помогает, поддерживает морячка за руку и, хотя сам лыка не вяжет, пытается поучать:
— Говорил тебе, дураку, не пей третьего стакана!..
Дальше идут парни. Один из них находит пятнадцатикопеечную монету, второй бросается её отнимать — опять шум, крики, ругань. И, конечно, нет недостатка в зрителях.
— Пьяные… Что с них взять! — бормочет дед Фаддей Комаров, обращая слова свои к пожилому соседу, тоже провожающему дочь.
— Ух, молодежь нынче пошла! — соглашается тот. — По всякому случаю самогонку хлещут. Дай-ка клочок бумажки, сват, закурим… Твоя бумажка, моя махорочка.
— Нету бумажки, — горестно хлопает по карманам Фаддей. Надысь остатний клочок искурил. Нынче с бумагой беда. Газеток нет, так я дочкины учебники пользовал, да и те зараз кончились…
— Не бреши, сват, — грубо обрывает сосед, — Из кармана что у тебя торчит? Ты получше запрятал бы, если врап, собрался, — разобиделся сосед, качая седой головой. — Ну и народ пошел! Из-за клочка бумажки жадует.
Пораженный дед Фаддей вытаскивает из собственного кармана скрученный трубочкой листок. Когда он заснул этот листок, решительно не помнит. Но факт остается фактом, Фаддей донельзя сконфужен, юлит глазами, придумывая себе оправдание, и… натыкается глазами на другой такой же листок, лежащий на чемодане. Он берет его в руки и видит третий, который заткнут за шлею лошади. Тут до него дошло, в чем дело! О листовках, которые чуть ли не каждую ночь появляются в Знаменке. Фаддей слыхал, а вот видеть их ни разу не приходилось. Так вот, значит, что! Даже в карман вложили, ловкачи!
Дед Фаддей протягивает один листок соседу, второй взяла подбежавшая дочь, а третий начинает читать сам. Не шибко силен Фаддей в грамоте, да и глаза без очков плохо разбирают, но листовка написана крупными и четкими буквами — прочесть можно.
— Не поедем в Германию! — шевелит губами Фаддеи. — Товарищи молодежь! Помните, что в Германии вы будете работать на самых тяжелых работах, а питаться впроголодь…
«Уж, понятно, какая там житуха, не на хорошую жизню гонют под конвоем», — думает Фаддей, отводит руку с листовкой подальше от глаз, так ему виднее, и продолжает читать:
— Помните, товарищи, что вас везут в Германию ковать оружие против ваших же отцов и братьев, сражающихся на фронте…
Во рту у деда внезапно пересохло. Он зыркнул по сторонам: не видал ли кто, что он читает красную листовку? Нет, как будто. Да и некому глядеть: сосед тоже читает, дочка собрала вокруг себя подруг в тесный кружок — читают, и у ближайших подвод — читают… Все читают.
Подвыпившие парни, которые ссорились из-за пятнадцатикопеечной монеты, пробирались среди толпы уже на другой стороне площади, ничуть не качаясь и не привлекая внимания — будто бы внезапно протрезвели. Это были Петя Орлов и Андрей Тяжлов. Следом за ними, взявшись под руки, шли Лида, Анка и Нюся Лущик. Нюся пришла па площадь по собственному почину и, натолкнувшись на подруг, присоединилась к ним.
Их путь был путаный. Лежал он там, где толпа погуще. Гуляли по площади другие парни и девушки, тоже сцепившись под руки. Но что примечательного было у тех, пятерых, — это то, что девчата шли позади и ни на шаг не отставали от хлопцев; шли на расстоянии вытянутой руки, и как бы хлопцы ни петляли в толпе, куда бы ни сворачивали, девчата следовали за ними, словно привязанные.
Стороннему наблюдателю ни за что не понять, почему позади этих пятерых остаются на земле белые квадраты бумаги — листовки. Они не падали, не кружились в воздухе, а появлялись прямо на земле. Поднятые ветром от широченного морского клеша Андрея Тяжлова, листовки отпархивали в сторону, но чаще попадали под ноги девчатам. Однако те ничего не замечали, шли себе, да и только.
