Сергей Вашенцев - Путь-дорога фронтовая
Нет, не спится! Он кладет подушку повыше, перевертывается на бок и лежит с открытыми глазами, глядя на большое стенное зеркало, стоящее в конце комнаты. Ряды коек, отраженные в зеркале, как бы уходят в бесконечность. Глаз едва охватывает их.
Ему вдруг кажется странным, что он лежит здесь. Он даже как будто несколько удивлен. «Что же произошло? — задумывается он. — Еще вчера он был дома. Отец вернулся после утренней смены. Видно было, что он спешил, запыхался, лицо его было красно».
— Вот хорошо, что я тебя застал, — сказал он. — Я боялся, что ты уйдешь. Ну как ты себя чувствуешь? Завтра, брат, тебя в шесть часов поднимут. Вставай, скажут, служба. Вставай, скажут, петухи давно пропели.
Отец был в хорошем настроении, пытался шутить, дружески похлопывал его по плечу, был, по обыкновению, многословен. Мать, наоборот, очень волновалась, суетилась, закормила его до такой степени, что он просто отмахивался руками от новых блюд и закусок, появлявшихся на столе. Потом начала беспокоиться, что он опоздает в школу.
— Ты не опоздаешь? — то и дело повторяла она.
— Как же это он опоздает! Что ты его торопишь? — вознегодовал отец. — Что тебе не сидится? Прыгаешь, как воробей. Вместо того чтобы посидеть, побеседовать… Время еще есть. Времени хоть отбавляй. Точность — это значит явись вовремя, в час, в который назначено. Недавно я прочитал в какой-то книжке из морской жизни, — не утерпел отец, чтобы не рассказать что-нибудь. — В старое время был один капитан корабля, очень любивший, чтобы все было точно. Пригласил он один раз к себе в гости офицеров во сколько-то часов, допустим в десять. Молоденький какой-то мичманок, словом офицер, только что прибыл на пароход и не знал о такой исключительной точности капитана. Вот является он без пяти минут десять в его салон. Расшаркивается, разлетается: «Здравия желаем!» А капитан этот стоит к нему спиной, ноль внимания и руки не подает. Мичманок растерялся, оглядел себя, думал, в костюме непорядок. Нет, все на месте. Стоит, дрожит. Не понимает, в чем дело. «Вы зачем пожаловали?» — грозно спрашивает капитан. «Вы приглашали меня явиться, господин капитан (или, как там его, ваше превосходительство)! Согласно вашему приказанию прибыл…» «Во сколько часов я вас приглашал?» — спрашивает капитан. «В десять часов». — «Так. А сейчас без четырех минут десять, милостивый государь! — крикнул капитан. — Извольте прийти вовремя!» Вот это точность! — восхищенно сказал отец. — На минуту позже нельзя и на минуту раньше нельзя, вот это точность.
— Ты уж расскажешь! — махнула рукой мать. — Пораньше-то прийти верней.
— Ни минуты позже и ни минуты раньше, вот это точность, — твердил отец.
— Ну, теперь будем спорить, — сказала мать.
— Нечего спорить. Точность есть точность, — не отступал отец. — Мало ли что, ты вон и в театр за час приходишь. Там еще пыль не стерли, а она явилась. Здравствуйте пожалуйте. А сколько тут ехать на трамвае? Пустяк делов ехать. Мы еще поговорим, побеседуем с сынком…
Отцу, должно быть, еще что-то хотелось рассказать, но мать так и не дала.
— Опоздает, — торопила она. — В первый день и вдруг опоздает.
— Смотри, опоздаешь, — ежеминутно говорила она сыну. — Не слушай отца, он тебе наскажет.
Михаил и в самом Деле испугался, что опоздает, наскоро попрощался со всеми и поспешил в военную школу…
Он лежит сейчас на постели и улыбается, вспоминая слова отца, что точность есть точность. Он действительно приехал за час до назначенного времени. «Ах, эти родители! — думает он. — Вечно спорят. Только бы найти повод поспорить. Милые старики!» Он с нежностью думает о них. Сейчас они мирно спят. И все спят. Один он бодрствует.
«Ладно! — шепчет он. — Надо спать».
Но едва он закрывает глаза, как перед ним возникают огромные коридоры, широкие, как улицы, по коридорам движутся курсанты, курсанты входят в раскрытые двери классов. «Встать! Смирно!» — твердит кто-то над ухом. «Встать! Смирно!» Потом перед глазами возникает доска и на ней мелом полукругом выведено:
ТРАЕКТОРИЯ.
«Ладно! — шепчет он. — Надо спать!» Но сон бежит от него. Тра-е-кто-рия… — как будто кто-то все пишет перед ним. Буквы возникают одна за другой, и нет от них спасения. Они движутся, движутся по правильной кривой, маленькие, микроскопические, похожие на светящиеся точки.
Открывает глаза. Буквы пропадают. Но впечатлений за этот первый день, проведенный в школе, было так много, что он не мог успокоиться. Все казалось ему странным и необычным.
Он услышал, как скрипнула соседняя койка, где спал Антипов.
— Что? Вставать? — поднялся Антипов, увидя, что Шевяков лежит с открытыми глазами.
— Тише! Еще ночь. Не спится.
— Сколько часов?
— Не знаю. Тише!
Шевяков кивнул головой на дневального. Но они далеко от него, дневальный не слышал.
— Говорят, этому зданию много лет, — сказал Шевяков, обрадованный, что нашелся собеседник. — Здесь когда-то учились кадеты.
— Кадеты? — переспросил Антипов.
— Здесь есть один преподаватель. Он еще застал кадетов в 1918 году. Их оставалось здесь несколько человек, они скрывались внизу, в катакомбах. Потом куда-то разбрелись.
— Кадеты? — сказал Антипов. — Какие кадеты?
— Разве ты не знаешь? Это были военные училища для детей. Кадетский корпус.
— Ага, — сказал Антипов. — А я думал, ты о кадетской партии. Теперь понятно.
— Потом здесь, кажется, были пулеметные или артиллерийские курсы, точно не знаю, — шепотом говорил Шевяков. — Ты представляешь эти коридоры в то время? Я сейчас лежал и думал, сколько видели эти стены. Сегодня вечером я прошел по всем коридорам. Говорят около километра длиной. Сейчас все перестроено, переоборудовано. Светло. Меня интересовало, как здесь было в тысяча девятьсот восемнадцатом году. Говорят, когда отправляли курсантов на фронт, сюда приезжал Ленин. Где он был? Может быть, здесь, в этой комнате, неизвестно. Может быть, проходил по нашему коридору. Я бродил по всему зданию. Здесь все полно историей. Мне рассказывали, что в одном полку, когда выкликают фамилию правофлангового первой роты, стоящий во второй шеренге красноармеец отвечает за него: «Геройски погиб за революцию». Он учился здесь. Может быть, спал здесь, где мы. Я не знаю, на каком фронте он погиб, надо бы узнать. Все это очень интересно. Костя, ты спишь? — вдруг обрывается взволнованный шепот.
Дневальный, кажется, услышал разговор. Он поднял голову от книги, посмотрел вокруг, на его лице удивленное выражение, он встал и пошел по рядам. Не дойдя до Шевякова, повернул обратно, отворил дверь в коридор, постоял там, покурил, потом вернулся и снова сел за книгу.
Ночь тянулась медленно. В открытые окна входила прохлада. Доносились далекие гудки паровозов. На улице прошумел грузовик. Прошумел и затих. Шевяков уже спал. Часы показывали четыре. До подъема оставалось два часа.
1933
ТИХОНЯ
— Вот вы коснулись общепринятых положений, так сказать, канонов в военном деле, — задумчиво сказал майор, не спеша набивая трубку табаком. — Я вам сейчас доложу случай, заинтересовавший меня и с военной, и, пожалуй, с психологической стороны.
— Рассказывайте, рассказывайте! Просим! — почти одновременно проговорили капитан-артиллерист с рукой на перевязи и бородатый полковой комиссар, сидевшие
вместе с майором на террасе военного санатория в Крыму. Все трое прибыли с Дальнего Востока для поправки здоровья после ранений, полученных в боях у Хасана. Они только что познакомились между собой, что не мешало им чувствовать себя так, как будто они уже много времени знают друг друга… Помимо них, на террасе находилось еще несколько командиров, съехавшихся с разных концов Советского Союза. Все они жадно прислушивались к разговору трех «хасановцев», придвигая свои кресла все ближе и ближе к ним. Были здесь и жены, и матери командиров. Среди них выделялась седая пожилая женщина с резко очерченным, умным и когда-то, очевидно, очень красивым лицом. Она с напряженным вниманием прислушивалась к беседе, и на лице ее было такое выражение, как будто она хотела вмешаться в нее и высказать что-то свое, сокровенное.
— Судите сами, — сказал майор, обращаясь к своим собеседникам, — как квалифицировать действия молодого командира, который… Впрочем, давайте-ка я уж расскажу все по порядку.
Я был прикомандирован к штабу командующего соединением и находился на наблюдательном пункте. С японской стороны выстрелы не прекращались всю ночь. Над нами проносились снаряды и разрывались где-то в полутора-двух километрах сзади нас.
«По-видимому, они хотят нащупать нашу тяжелую артиллерию», — заметил один из порученцев, сидевших в ожидании приказаний за большим кустом ивняка. «Будь я на месте микадо, я немедленно отрубил бы им головы за безграмотную стрельбу», — безапелляционно сказал другой порученец, совсем молоденький лейтенант, приткнувшийся тут же за кустом. «Не считай их дураками». — «Я и не считаю, но вот эти бессмысленные выстрелы… Ведь они же и им не дают результатов, и нам нервы портят. Кто-то, не помню, из военных теоретиков сказал, что противник должен все-таки поступать логически, иначе он может просто сбить с толку и себя и других. Ведь, черт возьми, неизвестно, чего они хотят. Гвоздят и гвоздят в одном направлении». «Это особенность японской артиллерийской тактики, — вмешался я в их разговор. — Обстрел по квадратам. Обстреливаемое пространство, — пояснил я, — они разбивают на квадраты и поражают последовательно один квадрат за другим. Видите, как они постепенно переносят огонь. В этом есть известный смысл». «Во всяком случае, неэкономно и рассчитано на плохое качество артиллерийской прислуги, — пренебрежительно отозвался второй порученец. — Кроме того, во всем этом заметно много страху», — решительно добавил он.
