Аскольд Шейкин - Испепеляющий ад
— Врач согласен сопровождать Николая Николаевича в любой город. Хочет уехать из России. Миссия должна будет ему помочь. Он умеет выхаживать таких раненых. Это очень хороший врач.
Наконец до нее дошло, о чем идет речь.
— Его озолотят. Он не представляет себе, кого спасет.
Шорохов продолжал:
— Санитары сейчас положат его на носилки, поедете на вокзал и сюда не вернетесь. Вещи! Только самое ценное. Документы Николая Николаевича. Его бумаги. И те, что он купил у генерала Постовского. О которых вы мне говорили.
— Ничего же он не купил. Не успел. Он столько всего теперь никогда не успеет!.. Никогда… Никогда… — сквозь рыдания повторяла Евдокия.
Слова "собирался купить" на слово «купил» Шорохов переменил намеренно. И даже преувеличил, сказав: "о которых вы мне говорили".
"Одно из двух" отпадало. Все было у Постовского.
Они разговаривали в вестибюле. Широкая, двустворчатая дверь распахнулась, вышли санитары с носилками. Евдокия рванулась в их сторону. Шорохов удержал ее, схватив за руку:
— Повторяю, только самое ценное. С санитарами я договорился. Они помогут.
Все еще рыдая, она показала на боковую дверь.
Войдя, Шорохов в первый момент не поверил глазам. Посреди комнаты штабелем высотой в человеческий рост были сложены опоясанные ремнями чемоданы из крокодиловой кожи.
Наконец, все было погружено. Оставалось последнее.
— Евдокия Фотиевна, — сказал Шорохов — я не уверен, что смогу уехать с вашим же поездом. Возьмите это с собой, — он дал ей конверт с деньгами и сводкой для "Федора Ивановича". — Если в ближайшие два-три дня меня в Новороссийске не будет, передайте в Американскую военную миссию. Любому сотруднику. Вот, на конверте написано: «Дорофеев». Для них я — Дорофеев. Вы поняли? Они мне потом передадут.
— Да, да, родной, родной — повторяла Евдокия, но опять с таким выражением лица, будто слов его не понимает. — Да, да, да…
Фургон отъехал.
До пяти часов оставалось минут двадцать. Можно было идти к Васильеву.
* * *Свернув в Сергиевский переулок, Шорохов пошел особенно беззаботной походкой. Поглядывал по сторонам, поднял с земли камушек, подбросил, швырнул, остановился, любуясь перевешивающимися через заборы ветками кустов. Почки набухли. Вот-вот пойдут листья. Весна.
На самом-то деле он пытался установить «наследил» или нет.
Саженей за пятьдесят увидел: мастерская Васильева зияет черными проломами на месте окон, крыша тоже черна и осела. Первая мысль была: "Тот ли переулок?" Вторая: "Пожар. Погасили".
Он еще продолжал идти, с беспечным видом поглядывая по сторонам, но сердце его усиленно билось. Провал.
Почти напротив дома Васильева, на скамейке, сидела старуха в латаном кожухе, закутанная в платок. Шорохов присел рядом с ней, кивнул в сторону васильевского дома:
— Мамаша, что с мастерской-то?
Старуха безразлично смотрела на Шорохова. Он продолжал:
— Я шубу отдал для починки. Пожар, что ли, был?
Подбородок старухи мелко затрясся. Она то ли рассмеялась, то ли стала что-то жевать.
— Куда они подевались? Шубы-то жаль.
— Э — э, милый, — голос старухи был негромкий, протяжный. — Тех людей теперь далеко искать надо. Бомбы бросали. Сколько стекол повыбило! Попробуй, достань. На вес золота.
Шорохов перевел глаза на мазанку за спиной старухи. Дверь сорвана с петель, окошки заткнуты тряпьем.
— Ну и растяпа! — проговорил Шорохов. — Двадцать восемь лет, а ума нет… Вчера мог за шубой придти.
— Вчера то и было, — отозвалась старуха. — Сперва подумала: не гроза ли? Так ведь еще снег не всюду сошел.
— А хозяин мастерской? Он-то где?
— Всех на возу увезли. Кто живой, кто нет… Господь разберет…
Шорохов не успел что-либо еще сказать. Обступила четверка военных — в черных шенелях, при шашках.
* * *Его привели в ту же тюрьму, где недавно находился Моллер. Знакомый дежурный офицер спокойно и так, словно видит впервые, окинул его равнодушным взглядом. Впрочем, и сам он держал себя не иначе. Боялся невольным словом себе навредить.
Поместили в одиночку. Два шага на четыре. Железная кровать, крошечное окошко под потолком.
На допросе в тот же день не били. Следователь говорил обычное в таких случаях: все известно, что-либо скрывать или отрицать смысла нет. Улики налицо: ответ на запрос Агентурной разведки красных, задержали его возле ее консперативной квартиры. Шорохов повторял:
— Заготовитель Управления снабжений… Удостоверение было при мне. Его отобрали. Оно у вас… Свяжитесь со штабом Донской армии. Подтвердят. Кроме того, я агент Американской военной миссии при ставке генерала Деникина. Моя фамилия у них «Дорофеев». Обратитесь к ним, эту фамилию назовите… Сведения о кубанских самостийных формированиях миссию очень интересуют. Красных они тоже интересуют. Шли эти сведения к ним, попали ко мне. Перекупил. И запись есаула Моллера перекупил. Дело обычное.
Держаться невозмутимо, валить все на миссию. Ничего другого не оставалось.
Настораживало, что не спрашивают, как именно он оторвался от филеров у лазарета, зачем туда ходил, о чем говорил со старухой, которая сидела на скамейке напротив скорняжной мастерской. Бессонными ночами думал об этом. Может, тогда по городу за ним тянулись филеры какой-то другой службы, а не деникинской? Старуха на нее и работала?
Следующий допрос был через неделю. Опять слышал:
— Нам все известно…
Повторял:
— Сотрудник миссии… Сведения предназначались ей…
* * *Дни шли за днями. Заключенных начали партиями выводить из тюрьмы. Слухи ходили разные. Одни говорили, что угоняют в Новороссийск, другие: за городом расстреливают. Могло быть то и другое.
И еще ходил слух: красные все ближе и ближе.
* * *Утром 13 марта Шорохова тоже вывели из камеры. Он попытался заговорить с конвоирами. Отвечали, словно рубили:
— Молчать!
В тюремном дворе стояло еще с десяток арестантов, гораздо более чем он изможденных, оборванных. С ним обращались помягче. Прислушался: издалека доносятся раскаты орудийных залпов. Красные в самом деле близко.
Старший из конвоиров объявил:
— Шаг влево, шаг вправо, любое неподчинение — пуля. A — apш!..
Шорохов думал: "Если ведут на расстрел, пока будем идти по городу, надо бежать. Народа на улицах — не протолкнешься. В толпе затеряешься — шанс".
Но за стенами тюрьмы их партия сразу влилась в колонну пеших и конных казаков, обозов, солдат, экипажей с семьями военных и гражданских лиц, санитарных повозок. Значит, вели не на расстрел.
По одежде Шорохов выглядел побогаче других арестантов, был посильней, двигался легче. Это отдаляло. Ни с кем из своих сотоварищей по несчастью за время перехода он так и не сблизился.
Поздним вечером пришли в станицу Ставропольскую. Позади было двадцать пять верст. Получили по кружке воды. Еды не дали. Старшой конвоя, выстроив арестантов, размахивал наганом, кричал:
— Подохните — туда и дорога!
Загнали в сарай, наглухо заперли. Утром оказалось: три человека бежали. Старшой кричал:
— Еще хоть один уйдет, перестреляю всех!
Шорохов слушал его без страха. Вспоминал чьи-то слова: "Кто в гневе кричит, тот смешон. Кто в гневе молчит, тот страшен". Из разговоров конвоиров между собой, узнал: гонят в Туапсе. В этой же колонне отступают казаки бывшего корпуса Мамонтова. Деникин приказал никого из них на корабли не брать, в Крым не переправлять.
Довоевались. Прокляли свои и чужие.
Подобное он слышал еще во время поездки в свите атамана Букретова. Тогда, правда, речь шла о всех донских и кубанских казаках. Теперь только о мамонтовцах.
* * *Вечером 14–го подошли к Шибановскому перевалу. Отсюда должен был начаться спуск к Черному морю. Оставалось до него тридцать пять верст. Как понимал Шорохов, отступающее воинство считало, что за перевалом ему нечего будет опасаться.
Снова валялись в каком-то сарае. Под утро выяснилось: их огромный табор окрн «зелеными». Требуют сдачи оружия. Иначе через перевал не пропустят. Простояли весь день. Вечером Шорохов сделал открытие: их арестантскую команду больше никто не охраняет. Но и за пределы табора никуда не уйдешь. Пристрелят.
Пошел бродить по лагерю. Искал съестное. Набрел на офицерский обоз. Приманило, что на морды лошадей надеты торбы. Хрупают. Сунул руку в одну из торб. Овес! Грыз его. К казакам подходить боялся.
Возле возов подобрал листовку. Забрался в кусты. Темнело. Прочитал, с трудом разбирая слова.
* * *ОТ ДОНСКОЙ АРМИИ
"зеленым", казакам, горцам, крестьянам и рабочим Кубани и Черноморья.
Через горные ущелья, куда пошли мы, братья, искать свободу, стекаются с севера несметные толпы беженцев, трудовых казаков, крестьян и калмыков, отходит Донская казачья армия, восставшая за мир, свободу, землю против самовластия коммунистов.
