Валерий Поволяев - Лесные солдаты
– Что делать с убитым? – спросил Крутов, болезненно дёргая одной щекой – это было нервное, хотя нервным командир третьего взвода не считался. Чердынцев понимал его – парень переживал потери.
– Заберём с собой в лагерь, – сказал Чердынцев. – Там похороним.
Через десять минут он дал ракету – та взмыла в низкое тёмное небо, рассыпалась на мелкие тусклые осколки, очень быстро погасшие, родившие в душе неожиданную боль. Результаты налёта были хуже, чем хотел Чердынцев. И никто в этом не виноват… Увы.
Прошло несколько мгновений, и на противоположной стороне райцентра взвилась ответная ракета: Мерзляков, находившийся с разведчиками, не дремал, вовремя засёк сигнал, отозвался… Вот за кого Чедынцев был спокоен, так это за разведчиков – Ломоносов давно уже перестал быть тем неумехой, растерянным и одновременно по-детски любопытным маленьким солдатом, каким он был в июне – июле сорок первого года.
– Отходим, Крутов, – подогнал Чердынцев командира третьего взвода. – Раненого и убитого придётся нести на себе, другого выхода нет. В лесу из веток сделаем волокуши.
Необычно тихо было в райцентре. Даже собаки не брехали, словно бы понимали, что происходит.
До родного болота, – всё ещё живого, бурчливого, не думающего, несмотря на морозы, засыпать, добрались без приключений. Устроили привал. Чердынцев нашёл Бижоева, сидящего на старом замёрзшем пне, с которого подрывники посшибали ногами снежную нахлобучку, чтобы можно было сидеть без опасения примёрзнуть.
– Надо бы на пути нашего отхода поставить десяток мин, – сказал Чердынцев.
– Будет сделано!
Вечером хоронили убитого. На берегу Тишки, в стороне от лагеря, двумя ломами вырубили мёрзлый полуметровый пласт, подняли его, дальше дело довершили лопатами, могила получилась сухая, глубокая. Гроб сколачивать было не из чего. Иванова, как он был в телогрейке, посечённой пулями, в ватных штанах и старых расшлёпанных сапогах, завернули в белую простынь, углом простыни прикрыли лицо, чтобы о него не били твёрдые комья земли, когда станут засыпать могилу. Партизаны выстроились полукругом около могилы, выжидательно затихли, глядя на командира.
– Я буду краток, – сказал Чердынцев. – Горький у нас сегодня день – мы потеряли своего боевого товарища. Самое дорогое, что у него было, – жизнь он отдал за родную советскую Родину. Нам остаётся одно – отомстить за него. И мы это сделаем!
Вот и все слова. Безыскусно, просто. Никаких других слов произносить не надо, они лишние.
Выдержав небольшую паузу, Чердынцев добавил ещё одну фразу, заключительную:
– Дай бог, чтобы на кладбище этом было как можно меньше могил и заселялось оно как можно реже…
Чердынцев правильно просчитал возможные действия немцев и заминировал подходы к лагерю. Понимая, что налёт совершили партизаны (завелись-таки!), фрицы принялись шариться по лесу, искать следы, прикидывать, в каких берлогах они могут зимовать, и вышли, естественно, к болоту. Там выстроились неровной шеренгой у края и долго молча смотрели на снежное поле, казавшееся им прочным, незыблемым. Офицеры обсудили дальнейшие действия, решили, что надо двигаться по ровному задубелому полю на ту сторону и дали команду идти. Солдаты, не колеблясь ни секунды, без всякой опаски зашагали вперёд.
Болото словно бы специально молчало, не родило ни одного звука – ни бурчанья, ни жалобных вздохов, ни влажного хрипа – ничего, в общем, оно будто бы специально ждало врагов. Когда же первые два десятка солдат прошли дальше по ровному снеговому полю, поле вдруг ожило, задрожало, заколыхалось и неожиданно захлопало диковинными жидкими пузырями, выступающими из-под снега со звуком, похожим на винтовочные выстрелы.
– А-а-а! – горласто и страшно заорал один из солдат. Поле под ним гнило проломилось, в пролом выхлестнула красноватая вонючая жижа, и барахтающийся, беспомощно размахивающий руками солдат начал стремительно опускаться вниз, в болотную бездонь. К нему никто даже подскочить не успел, как солдат целиком, с головой ушёл в бурчащую, с резким запахом жидкую плоть.
Несколько немцев, шедших рядом, также с криками, с воплями стали погружаться сквозь проломившийся болотный покров в бездну… Стон повис над болотом.
Трёх провалившихся солдат удалось спасти, двух нет – они так же стремительно, как и первый бедолага, скрылись в болотной топи. Только пузыри, вымахнувшие из бездони, захлопали оглушительно, спугнули сидевших на макушках недалёких деревьев чёрных воронов.
Цепь немецких солдат попятилась от болота прочь. Обходных путей их командиры не стали искать, побоялись дальнейших потерь, да и сами каратели образца сорок первого года не набрали ещё привычной лютости, здорово отличались от карателей года, допустим, сорок третьего – не было в них пока той, ставшей печально известной жестокости, не наработали ещё… Так что на мины они не наткнулись.
Тем не менее, поразмышляв немного, Чердынцев решил мины не снимать – пусть стоят. Снимут, когда на задание пойдёт очередная группа, – тогда и освободят путь.
О налёте на районный центр Росстань стало известно в партизанском штабе, и в один из серых, с низкими облаками дней со стороны фронта прилетела небольшая трескучая «прялка» – самолёт По-2, четырёхкрылая машина с плоскостями, обтянутыми промасленным перкалем. С самолёта был сброшен очередной алюминиевый пенал.
Прощально покачав крыльями, «прялка» через полминуты растворилась в мутном мареве пространства.
– И как на ней только не боятся летать люди? – жалостливо проговорил Ломоносов, проводив взглядом «прялку». – Ведь её же поджечь можно чем угодно – коробком спичек, простой свечкой, очередью из «шмайссера». Даже плевком достать можно.
Из сообщения, запрятанного в пенал, Чердынцев узнал, что скоро в отряд к нему будут заброшены два человека – врач и радист. Что же касается налёта на райцентр, то неведомый партизанский полковник Игнатьев поздравлял с успешной операцией и послание своё закончил бодрым напутствием: «Так держать!» Послание это взбодрило Чердынцева, он прочитал его дважды, потом дал прочитать Мерзлякову, тот также прочитал его дважды, и оба в унисон разом, довольно потёрли руки:
– Дай Бог здоровья партизанскому полковнику Игнатьеву!
А Мерзляков добавил от себя:
– Прибытие врача и радиста в отряд – это больше, чем просто прибытие врача и радиста. Евгений Евгеньевич, – он многозначительно поднял указательный палец, – это означает регулярную связь с главным партизанским штабом…
– А такой есть? – неверяще спросил Чердынцев.
– Есть! – убеждённо проговорил Мерзляков. Поправился: – Должен быть!
– Дай-то Бог… – Чердынцев перечитал послание в третий раз. – Дай-то Бог!
– А регулярная связь, как и то, что мы стоим на партизанском учёте, означает, что нам и продукты подкидывать будут, и патроны, и оружие – только воюй!
– Эх, Андрей Гаврилович, твоими устами только мёд пить… А у нас в большинстве своём на столе – чай без сахара. Да сухари – вечный крестьянский провиант. И концентраты. Ладно, – Чердынцев махнул рукой, – поживём – увидим…
Летом, конечно, воевать в этих местах легче, и жить легче – летом каждая ветка способна прикрыть голову партизану, сделать его невидимым, замаскировать, каждый лист готов защитить его, в реке рыбу можно наловить даже рубахой, в лесу набрать ягод и грибов, при случае можно и зверя завалить, а зимой?
Зимой партизану сурово – и холодно, и голодно, и спрятаться часто бывает негде. Враг, который и сильнее партизан, и хитрее, и вооружённее – и самолёты имеет, и танки, и орудия дальнего боя – обязательно постарается расправиться с разнокалиберными, не всегда достаточно обученными людьми, засевшими в лесах, так что задача у Чердынцева и его людей остаётся одна – выжить. Выжить, выстоять и дать фрицам бой.
Надежда одна – земля, на которой они находятся. Это своя земля, родная, здесь – могилы близких людей, могилы эти растянулись едва ли не до самого Владивостока. Ежели что – земля родная, родненькая, теплом отцов и матерей согретая, поможет, прикроет, а в худшую минуту к себе в конце концов заберет. Хотя раньше времени уходить не хочется. Но война есть война, на войне всякое бывает. Смерть здесь – обычное дело…
Выстроив отряд в сосняке, надежно прикрытом сверху (густые кроны смыкались плотно, в некоторых местах даже небо не просвечивало), Чердынцев прошёлся вдоль строя, пристально всматриваясь в каждое лицо. Он уже знал многих своих людей лично, и не просто знал, а мог довольно точно определить возможности каждого – то самое, что должен уметь делать всякий мало-мальски подготовленный к войне командир.
Многих из этих людей не станет, сложат свои головы в боях с гитлеровцами, может быть, не станет и самого Чердынцева, но земля, на которой они находятся, никогда не сделается немецкой, это русская земля, она будет жить; на их место придут новые люди, также Россией рождённые, и будут её защищать.
