Валерий Киселев - Непобежденные. Кровавое лето 1941 года
Полковник Гришин и весь его штаб в самом начале танковой атаки пошли в цепи, ложась рядом с наскоро окопавшимися, запыленными, с разводами соли на гимнастерках, почерневшими от дыма, солнца и усталости, злыми и упрямыми пехотинцами.
Начальник артиллерии дивизии полковник Кузьмин за неимением большего принял командование орудиями полка Шапошникова. Сам расставил их, подготовил, хотя и наспех, данные для стрельбы, а когда в первые минуты обстрела был убит наводчик, сам встал к одному из орудий.
Три танка, идущих по центру, почти сразу подожгли Ленский и Садыков из батареи Терещенко, четвертый танк загорелся от выстрелов Меркулова, и атака немцев после этого быстро захлебнулась. Часть танков в центре встали, начали было вести огонь с места, но потом отползли. Те машины, что шли по флангам, выпустив с места по деревне по десять-пятнадцать снарядов, отчего там начались пожары, тоже отошли для более серьезной подготовки.
– Опять готов отходить? – подошел полковник Гришин к Шапошникову, видя, как тот дает какие-то указания Татаринову, своему заму по хозчасти.
– Пока нет, но сможем собраться и уйти за несколько минут.
– Что у тебя за настроение!
– Товарищ полковник, мы, конечно, можем здесь продержаться и день, но что тогда от полка останется к вечеру? А завтра с кем воевать будем? Против нас танковая дивизия, это сейчас двадцать танков, а если дадим ей всей развернуться против нас?
– Держаться будем, сколько сможем… – отрезал Гришин.
– Это конечно…
Во второй атаке противник утроенными силами оттеснил полк в почти сгоревшее село, а потом объехал его на танках и начал заходить с тыла. Как назло, больше ни одного танка поджечь не удавалось, и Ленский, ругая себя, что уже пятый снаряд летит «за молоком», поглядывал назад, прикидывая, как удобнее и быстрее уходить отсюда. Его наводчик Воронов убит был в Семеновке, теперь он сам вел огонь и ждал своей очереди погибнуть, стараясь не думать ни о чем, чтобы не травить душу.
По главной улице деревни, собранный в нестройную колонну, прошел один батальон – это Шапошников начал выводить полк из боя.
Сержант Ленский видел это и внимательно посмотрел на только что подошедшего своего командира батареи лейтенанта Терещенко.
– Уходим последние, остаемся прикрывать. Где у тебя упряжка стоит? Чтобы не теряя времени, в случае чего…
Автоматчики бой вели уже в деревне, выбивая стрелков Шапошникова с огородов.
Лейтенант Вольхин, получив от комбата Осадчего приказ на отход, собрал свою роту, или, как он ее называл, «войско», быстро пересчитал глазами – тридцать пять человек – и, не выстраивая, махнул им рукой: «На дорогу!»
«Это опять у меня девяти не стало. Ну, одного ранило, посадили на повозку, а остальные – неужели все убиты? Вчера шесть, сегодня девять, так еще дней пять, и все, роты нет…» – думал Вольхин.
Он настолько устал за последние дни, что болела и ныла каждая клеточка его тела. Голова и ноги гудели, казалось, как провода на телефонных столбах. Неделю он не спал больше двух часов в сутки, перерывы в питании были до суток и более, по обстановке. Бывало такое настроение, что в голову лезли мысли: «Лучше бы убило поскорее…»
– Сынки, берите бульбочки, молока. – Женщины, в основном пожилые, в темных платочках, выносили к дороге чугунки и кринки, угощали уходивших от них бойцов. На скамейке возле тлевшего дома сидела старушка в валенках и плакала слепыми глазами.
– Бабоньки, уходите скорее, немцы следом идут! – кричал женщинам Вольхин. «Село горит, а они с молоком таскаются…» – невольно удивился он.
– Та куда ж мы пойдем, сынки! Вы вертайтесь скорее! – с плачем ответила одна из женщин.
Так и осталась в памяти у Вольхина эта картина: уходящие вниз по дороге его бойцы, пыльные, как дорога, лишь белеют повязки бинтов у некоторых на головах, горящие избы, женщины с кринками и узелками, и эта слепая старушка в валенках на лавочке. Никогда еще не было ему так тяжело, так тошно, хотя не один десяток деревень так вот оставил, и сотни укорявших женских глаз смотрели ему вслед. Слепая старушка сначала показалась ему его родной бабушкой…
Стиснув зубы и замотав головой, чтобы не завыть от обиды и невыносимой боли в душе, Вольхин побежал догонять свою роту [17].
Полковники Гришин и Яманов и комиссар дивизии Канцедал не ушли ни с обозом, ни с первыми батальонами, а как засели на пригорке на правом фланге, так и отстреливались вместе с какой-то ротой от наседавших немцев, еще хорошо, что без танков. Уже и ротный, худющий мальчишка-лейтенант, передал им, что все уходят, а они все сидели и стреляли, обойму за обоймой.
– Товарищ полковник, все-таки вы командир дивизии, я за вашу жизнь отвечаю. Так мы можем и в плен попасть! – кричал на ухо Гришину лейтенант Мельниченко.
– Живым я им не дамся!
– Надо уходить, а то попадемся! – прокричал Гришину Канцедал, и только тогда они, а за ними еще несколько человек вылезли из окопчиков и побежали в низину к лесу правее деревни.
– Яманов остался, Иван Тихонович! – оглянулся Канцедал.
Гришин быстро вернулся к окопчикам.
– Ты что, умом тронулся? Уходить! – свалился он рядом с Ямановым.
– Сколько можно отступать? Ты думал об этом? – зло ответил Яманов, лихорадочно блеснув глазами на черном от пыли и загара лице и передернув затвор винтовки.
«Ну, точно тронулся…» – и Гришин силой потащил его за рукав из окопчика.
Капитан Шапошников, когда из Церковищ ушли последние подразделения его полка, еще раз осмотрел горящее село в бинокль, то и дело встряхивая головой, потому что глаза сами закрывались от усталости, когда он приникал к окулярам бинокля.
На поле за Церковищами стояли и густо дымили восемь танков. «Четыре подбили в первой атаке и до самого отхода поджечь не сумели, когда же остальные?» – подумал Шапошников.
Три новых подбитых танка горели в районе обороны батальона Калько и один напротив батареи Терещенко.
– Когда ты успел три танка поджечь? – спросил Шапошников у Калько, когда догнал его через полчаса в колонне.
– Стали уже уходить, они, видно, заметили это, рванулись догонять, вот их связками и подожгли. Я специально для этого четверых оставлял.
– Потом подашь мне фамилии тех, кто подбил.
– Есть, сделаю, как остановимся.
«Двадцать минус восемь, неплохо», – подумал Шапошников, но в голову все лезли тоскливые мысли: «А чего это стоило, сколько опять людей положили… Вот догонят на марше и передавят, как котят… Что сделаешь с тремя орудиями… Видимо, действительно мы если не дивизию, то полк точно за собой тащим». Шапошников вспомнил, что в конце боя в село входила еще одна колонна танков.
Его полк после боя у Церковищ оторвался от противника и шел весь вечер и всю ночь. К утру 15 августа у станции Коммунары их снова нагнали немецкие танки, удалось продержать их здесь до вечера без серьезного боя. За ночь полк снова оторвался от противника и к утру 16 августа переправился через реку Беседь у Белынковичей и встал здесь в оборону.
Растянув батальоны полка насколько возможно пошире вдоль берега и лично обойдя оборону, осмотрев позиции всех трех орудий и всех двадцати пулеметов, Шапошников немного успокоился и решил дальше без приказа не двигаться и обязательно установить связь с начальством. Вскоре к нему подошел лейтенант Шажок и доложил, что рядом по берегу стоит армейский зенитный полк.
Командир его, майор с Золотой Звездой Героя Советского Союза, очень обрадовался Шапошникову и сказал, что они стоят здесь неделю и связи ни с кем не имеют все это время. Майор был очень удивлен, что фронт уже на Беседи. Быстро договорились о взаимодействии – зенитки майора вполне могли действовать и против танков.
Только Шапошников вернулся от зенитчиков в свой полк, как в его расположение въехала машина.
Шапошников представился незнакомому генералу, фамилии его не расслышал. Понял лишь, что он из штаба армии. Генерал выслушал доклад и сказал:
– Слушайте боевой приказ: переправиться полком через Беседь и наступать в направлении Костюковичи. Овладеть ими к исходу семнадцатого.
– Товарищ генерал, перед фронтом полка до пятидесяти танков, как же их атаковать? Три мы, правда, подбили, когда они пытались переправиться, но наступать в таких условиях, да еще на танки, – значит погубить остатки полка. У меня и всего-то триста шестьдесят человек.
– Вам не ясен приказ? Немедленно выполняйте поставленную боевую задачу. Не возьмете Костюковичи – расстреляю…
Генерал уехал, оставив для контроля своего адъютанта, молодого старшего лейтенанта с медалью «За отвагу», а Шапошников начал готовиться к наступлению. Приказ есть приказ, да и при адъютанте генерала он был вынужден что-то делать.
Не сразу дошел до него смысл последних слов генерала: «Не возьмете Костюковичи – расстреляю…» Это было уже третий раз за месяц, когда его обещали расстрелять за невыполнение задачи. Обидно и нелепо было слушать такие угрозы, тем более что никогда ранее подобного тона во взаимоотношениях командиров он не знал. Ему не было страшно, что его могут расстрелять, Шапошников готовил себя ко всему, но обидно было бы потерять остатки полка ни за что. Он готовился к наступлению, но не торопясь, надеясь, что вдруг случится что-то такое, из-за чего наступление не состоится.
