Александр Лысёв - Погибаю, но не сдаюсь! Разведгруппа принимает неравный бой
– Мутное дело, – боязливо озирался по сторонам штабной писарь, говоря о гибели боевого комдива в мирное время.
– Ну и помалкивай, – вполголоса советовали ему знакомцы из частей, забегавшие в штаб по разным надобностям и просто так.
Фомичев, Быков, Клюев и Куценко, как солдаты старших возрастов, были демобилизованы из армии вскоре после окончания войны с Германией.
Игнат Фомичев вернулся на родную Орловщину в декабре 1945-го. Он сошел с поезда в маленьком райцентре с тощим вещмешком за плечами. В полинявшем ватнике без погон, заштопанных летних галифе и стоптанных солдатских ботинках с обмотками было очень зябко. Поземка гуляла по полуразрушенному зданию вокзала. На фасаде ветер трепал выгоревшую надпись «Народу победителю – слава!», оставшуюся еще с лета. Кругом не было ни души. Игнат отправился в свою деревню и не нашел ее – в чистом поле громоздились лишь печные трубы да груды развалин. На попавшейся по дороге случайной подводе он добрался до соседнего села. Однорукий мужичок, правивший лошадью, сообщил Игнату, что туда вроде бы эвакуировали часть жителей из его сожженной деревни. Фомичев шел по сельской улице, и практически от каждого плетня его провожали долгие взгляды женщин – солдатских вдов и матерей. Кроме однорукого подводчика он не встретил ни одного мужчины.
– Игнат! – окликнули его от калитки.
Фомичев резко развернулся, так что из-под носков ботинок брызнули снопы укатанного снежного наста. Позвавшая его женщина оказалась их соседкой по родной деревне. Несколько мгновений он вглядывался издалека, потом узнал и быстро подошел к ней, с надеждой заглядывая в лицо. Надежда оказалась напрасной. Женщина проводила его за околицу и указала на несколько заметенных снегом бугорков на окраине погоста.
– Твои… – сдавленно произнесла женщина и, закрыв лицо руками, побежала обратно по тропинке в снегу.
Фомичев оторопело просидел несколько часов прямо на снегу, положив на один из холмиков свой видавший виды вещмешок и прихлебывая, как воду, из фляги водку, крепости которой он совершенно не чувствовал. Ветер тихонько звенел медалями на его гимнастерке под распахнутым ватником – «ди-динь», «ди-динь». Последняя полученная им медаль была «За взятие Будапешта». Игнату казалось, что это за снежной пеленой грустно и протяжно подает голос колокол. Он всматривался в начинающуюся метель невидящими глазами, но не было ни колокола, ни церкви – лишь смутные очертания домов вдалеке, половина из которых была разрушена. Вечерело. Фомичев машинально поднялся и побрел по тропинке. Просто от того, что она куда-то была протоптана. Шапку и вещмешок он забыл на кладбище.
Та женщина привела его в свой дом, усадила за стол на лавку, совала в руки горячие печеные картофелины, заставляя отогревать ничего не чувствующие ладони. Женщина рассказала, что их деревню сожгли немцы, а его жена и дети умерли от голода уже после того, как это село, где их приютили, было освобождено и у них для выполнения нормы по хлебозаготовкам забрали почти все оставшееся продовольствие. «Ди-динь», – пели на груди Игната медали. Он сидел на лавке, раскачивался в такт медалям и искал в темном окне очертания церкви, которой уже давно здесь не было.
– У меня тоже никого не осталось, – тихо проговорила женщина и осторожно провела пальцами по свежему шраму на Игнатовой щеке.
Фомичев оттолкнул от себя миску и резко поднялся на ноги, проговорил хрипло:
– Для меня они умерли только сейчас!
Подхватив ватник, он устремился в сени.
– Игнат! – прокричала ему вслед женщина. – Игнат, прости!..
Снег был белый-белый, скрипел под ботинками, над головой курился пар от дыхания, а в темном ночном небе где-то высоко-высоко холодным светом мерцали бесконечно далекие звезды. «Ди-динь», «ди-динь», – пели на груди медали…
Он еще просидел у заметенных холмиков до глубокой ночи. Фляга опустела, сознание работало как-то отстраненно, но было вполне ясным. Фомичев подобрал заиндевевший вещмешок, взял в руки шапку. Отойдя несколько шагов по тропинке, водрузил головной убор на голову. Он решил уйти прямо сейчас – вернуться в райцентр, сесть на поезд и уехать куда глаза глядят. Пройдя окраиной села, вышел на дорогу и с решительной отмашкой рук двинулся мимо стоявших в отдалении темных силуэтов разлапистых елок. Новый порыв метели налетел внезапно. Это был всего лишь порыв ветра со снегом, но Фомичев увидел вынырнувшие из-за верхушек елей самолеты с черными крестами на крыльях. Он инстинктивно вжал голову в плечи, по привычке ища укрытия. Самолеты описали круг и пошли в атаку на бреющем полете. Они шли прямо на него, включив протяжные сирены, от звука которых заломило зубы и затрещали виски. Вспомнился Харьков, поздняя весна 1942-го, бомбежка в чистом поле. Отчетливо промелькнуло в голове – его близкие были тогда еще живы. Тогда он этого не знал, а теперь знает. Самолеты приближались. Пересиливая себя, Фомичев побежал не от них, а наоборот, сжав кулаки, ринулся им навстречу. Свернув с наезженной дороги, он устремился к темным силуэтам елей, по колено проваливаясь в снег. Самолеты отвернули, свечками взмывая к небу, разворачиваясь в обратном направлении. Игнату казалось, что он гнал их до самого леса, хотя на самом деле месил снег вокруг нескольких елок в десятке метров от проселочной дороги…
Его нашел утром однорукий подводчик. Крякнув, мужичок остановил лошадь и, пройдя несколько шагов в сторону от дороги, присел над человеком в жалких солдатских обносках, калачиком свернувшимся под разлапистой елью. За отворотом ватника ярко блестели на гимнастерке медали, а на лице солдата давно уже не таял снег.
Быков и Клюев вернулись по домам также в конце 1945 года. Еще два десятка лет бывший ефрейтор трудился в колхозе шофером. Дети выросли и уехали в город. Жена его вскоре после этого умерла. Быков, сухопарый и еще крепкий старик, съехал на брошенный некогда много лет назад еще его отцом хутор, привел его в порядок и завел там пасеку. Регулярно по воскресеньям привозил мед на колхозный рынок. У него был старенький четыреста первый «Москвич», выкупленный в свое время у председателя, где тот давным-давно стоял грудой заброшенного металлолома на машинном дворе. Быков оживил автомобиль и регулярно обслуживал его своими руками, доставая списанные запчасти и придумывая в условиях полного дефицита что-то для машины сам. «Москвич» отвечал хозяину преданностью. Быкова часто звали к своей технике при сложных случаях колхозные шоферы и мотористы. За ремонт и консультации он денег не брал, просил только масло да бензин. Наверное, при таком образе и месте жизни выгоднее было держать лошадь, но старый шофер не мог без руля. Ему было уже хорошо за восемьдесят, когда одним летним вечером он приехал домой, загнал, как обычно, машину во двор, закрыл ворота, лег спать и не проснулся. Колхозные бабки, судача между собой, называли Быкова хорошим человеком, раз Бог дал ему такую легкую смерть. Впрочем, из тех, кто его знал, вряд ли нашелся тот, кто поспорил бы с таким утверждением. Дети приехали, похоронили отца, забрали машину, заколотили хутор и вернулись в город. Через несколько лет жители из этих мест были выселены, а на месте старинных деревень и хуторов заплескалось искусственное водохранилище. Могила Быкова, как и многих его предков и односельчан, исчезла под водой.
У Паши Клюева судьба сложилась похожим образом. Он вернулся на родную Кубань и снова сел за комбайн. Разница заключалась лишь в том, что умер он в родной станице у себя, в окружении своей семьи. О нем тоже отзывались очень хорошо, что было вполне справедливо.
Бывший сержант Куценко после демобилизации работал в снабжении и ушел на пенсию с должности директора овощной базы. Скончался Куценко в почете, оплакиваемый многочисленными родственниками в самый разгар брежневского застоя.
Несмотря на то что они никогда больше не встречались и не состояли в переписке, в шумных ежегодных торжествах по случаю дня победы ни Быков, ни Клюев, ни Куценко никогда до конца своих дней участия не принимали. О войне никогда ничего не рассказывали, хоть и имел каждый не по одному десятку боевых орденов и медалей. Будто сговорились на этот счет.
Лейтенант Чередниченко был уволен из армии летом 1945 года. Его, также как и Маркова, хотели предать суду, но, потаскав по инстанциям и помотав нервы, просто выкинули на гражданку без выходного пособия. Чередниченко до середины пятидесятых годов трудился токарем на одном из уральских заводов, а потом получил возможность вернуться в родную Москву. Закончил заочно институт и стал на заводе инженером. Там и проработал бессменно до самой старости. Он был единственным из участников упомянутых событий, кто пережил распад Советского Союза. В начале 1992-го его, на котором, по сути, держалось предприятие и где он мог еще долго быть полезен, выкинули с завода, ставшего частной лавочкой, и оставили жить на в одночасье ставшую нищенской пенсию. В 1993-м семидесятилетний Чередниченко отправился, как обычно, получать на почту свою пенсию. Шаги у себя за спиной в подворотне старый разведчик услыхал, когда еще можно было вернуться на оживленную улицу. Но он сознательно решил поступить иначе. Когда сзади раздались слова: «Эй, дед, а ну, постой-ка», Чередниченко остановился и повернулся лицом к быстро настигавшим его трем накачанным молодым парням в спортивных костюмах. Они окружили жертву грабежа, не ожидая встретить сопротивления. Бывший лейтенант прижался спиной к стене и ударил первым. Поставленным с молодости ударом он даже свалил ближайшего из грабителей и на секунду привел в замешательство остальных. Но силы были слишком неравны. Его безнаказанно избивали минут десять ногами, с остервенением. Из заглянувших за это время в подворотню в самом центре города граждан никто не вмешался и не позвал на помощь. Все испуганно отворачивали головы и ускоряли шаг, проходя мимо и делая вид, будто они ничего не заметили. У Чередниченко забрали сберегательную книжку со вложенными в нее копеечными по новым временам купюрами. Он был еще жив, когда в конце концов напротив подворотни остановилась все же вызванная кем-то карета Скорой помощи. На теле скончавшегося в больнице ветерана насчитали потом больше пятидесяти ударов, повлекших за собой многочисленные переломы костей черепа, ребер и разрывы внутренних органов. Обратившейся с заявлением в милицию внучке Чередниченко в возбуждении уголовного дела отказали, заявив, что дедушка сам споткнулся и неудачно упал в подворотне.
