Сказание о первом взводе - Юрий Лукич Черный-Диденко
Прямо перед ним кружился на одной уцелевшей гусенице танк, подорванный Болтушкиным. Пламя и раскаленный воздух, вырываясь из выхлопной трубы, выжгли в снегу округлую рытвину до самой земли, забросали все окрест грязью. Горячая, напоенная бензиновой гарью волна пахнула прямо в лицо. Как много раз радовал этот синеватый дымок на марше, на бесчисленных фронтовых дорогах, когда взвод обгоняла колонна спешивших к переднему краю машин. А этот ненавистный, прогорклый, чужой сразу напомнил о загубленных побратимах, о пролитой крови, об истоптанной, оскверненной врагом земле. И уже совсем, совсем ясным стало сознание.
Подбитый танк не мог ни на шаг продвинуться навстречу подкреплению. Но башенный пулемет не прекращал огня, и Вернигора видел, как неумолимо редела подбегавшая на подмогу цепь стрелков. Правый край ее, не добежав даже до ложных позиций, залег, и автоматчики открыли беспорядочную стрельбу, с такой дистанции не опасную ни для приборов наблюдения, ни для смотровых щелей танка. Но именно она, эта стрельба своих же автоматчиков, и мешала сейчас Вернигоре.
— Отставить! Эй, хлопцы, отставить! — приподнялся над окопом и закричал Вернигора. Несколько раз он сверху вниз махнул зажатой в руке ушанкой. Вряд ли расслышали и разобрали его слова. Но жест поняли, угадали своего и перенесли огонь в сторону — там, позади подбитых танков, гитлеровцы скоплялись к новой атаке. Пригнувшись, Вернигора метнулся к танку. Он и сам еще не знал, что будет делать. Гранат не оставалось. Он мог не считаться с тупой болью от контузии, но унять ли вызванную ею дрожь рук и слабость в ногах? Очередь из автомата, нацеленная этими дрожащими руками в смотровую щель, не зацепила даже брони, пошла поверху. Вернигора подполз к танку с той стороны, где не было гусеницы, уцепился руками за скользкий выступ брони, стал взбираться на машину. Она вздрогнула, крутнулась на месте, словно желая сбросить и подмять под себя смельчака. Ветер кинул полу шинели в ведущее колесо. Страшная сила потянула Вернигору книзу. Не поддавался ей, напрягаясь, крепче сжал руками броневую кромку.
Оставив внизу клок шинели, Вернигора поднялся на танк. Пулемет не умолкал. Вот же рядом он. И Вернигора будто видел за броней искаженное страхом и яростью лицо стрелявшего. Но что с ним сделаешь? Торопливый взгляд остановился на запорошенном снегом запасном звене траков, лежащих у борта. С трудом поднял их и, зайдя к пулемету со стороны, с силой опустил на смертоносное, высунутое в прорезь дуло. Пулемет уже смолк, а Вернигора все еще наносил по нему удар за ударом, пригибая книзу острое, разящее жало. Он выпустил из рук траки лишь тогда, когда почувствовал, что вновь непреодолимое изнеможение подступило к сердцу; чтобы не упасть под машину, схватился за дуло, обессиленно повис.
…Кто-то тряс его за сапог. Посмотрел замутненным взором вниз, не сразу разглядел на запорошенной шапке подползшего солдата красную звездочку.
— Сюда, браток, сюда. Падай!
Услышал эти слова и разжал ладони, пластом ссунулся с брони.
XXXI
— Шкодин, сюда… Помоги! — очнулся и невнятно прохрипел Широнин. Из рассеченной осколком губы текла кровь, и по расползшемуся на грязном снегу большому пятну Петр Николаевич понял, что был в беспамятстве долго. Пудовая тяжесть налегла на ноги, на поясницу, вдавливала его в землю.
— Помоги!.. — и тут же вспомнил, что Шкодин погиб, и увидел его самого, лежащего неподалеку от обвалившихся камней. Глаза Пети были накрепко зажмурены, точно перед ослепительной вспышкой света, и две глубокие складки — их раньше не было — залегли на лбу выше переносицы.
Широнин застонал, попытался высвободиться из-под камней сам. Но даже попытка пошевелить ногами или рукой вызвала мгновенно такую страшную боль во всем теле, что он изнеможенно опустил голову на снег, застонал еще громче.
Неподалеку послышалось шуршание — кто-то или подползал или осторожно подходил. Неужели гитлеровцы? Плотнее приникнув лицом к земле — может, подумают, что убитый, — Широнин кистью правой руки — всю руку выпростать было невозможно — шарил по земле, искал пистолет… «Вот оно и последнее!» Но пистолета не было. А шуршание ближе, ближе, и кто-то уже совсем рядом, наклонился.
— Живы?.. товарищ лейтенант?..
Свой! Широнин повернул голову и прямо перед собой увидел обеспокоенное бледное лицо незнакомого красноармейца.
— Помоги, жив.
— Ох ты! Как же это вас так? Кирпичей-то сколько навалило, — растерянно срывалось с подрагивавших, посиневших губ красноармейца. Не поднимаясь с колен, он стал медленно сбрасывать камни, помогая толчками плеча рукам, вернее, одной левой руке… Правая висела неподвижно, и Широнин догадался, что красноармеец тоже ранен.
— Потише, браток, полегше, — проговорил Широнин. Лицо красноармейца при каждом движении мучительно кривилось от боли, он стиснул зубы. Как ни было больно самому Широнину, он сейчас страшился одного — что у красноармейца не хватит сил разобрать завал и он откажется от этой попытки, уйдет. А тот постанывал, скрипел зубами, но продолжал делать свое дело, позволяя себе лишь короткие передышки.
— Выручим, товарищ лейтенант. Потерпите, выручим, — шептал он в такие минуты, лежа рядом с Широниным, обдавая его лицо своим жарким дыханием.
Стрельба хотя и стала реже, но не отдалилась. Из-за груды обрушенных камней поля боя не было видно. Наконец, красноармеец расчистил завал, освободил Широнина, и тот, чуть привстав, осмотрелся ищущим взором. Неужели из первого взвода не осталось никого?
В окопах сновали незнакомые Петру Николаевичу красноармейцы. Они устанавливали пулеметы, поправляли брустверы. По ходу сообщения к развалинам метеостанции подбежал какой-то, также незнакомый, старший лейтенант. Его шинель и ворот гимнастерки были расстегнуты. Деловитым взглядом быстрых глаз он окинул окопчик, из которого командир первого взвода руководил боем, на секунду задержал этот взгляд на залитом кровью лице Широнина.
— Ну-ка давай отсюда, лейтенант. В тыл, в тыл давай!.. — грубовато закричал старший лейтенант на Широнина и торопливо стал обосновываться в окопе — скинул шинель и остался в одном меховом жилете, разложил на берме гранаты.
Теперь он был здесь полновластным хозяином, отвечал за этот кусок земли у переезда и за все то, что могло с ним произойти.
Однако Широнин еще не мог свыкнуться с этим.
— Постой, куда же я пойду? А бойцы?.. Бойцы мои где?
— Э, что уж об этом спрашивать? После такого боя…
Широнин смотрел на окопы. Посолонело во рту, спазмы сдавили горло.
— А люди!.. Люди-то какие! — задыхаясь
