Кронштадт - Евгений Львович Войскунский
— Вот он, значит, какой, — сказал Балыкин. — Геройский Гангут. Почему его теперь Ханко называют?
— Городок называется Ханге, — ответил Козырев. — Для русского уха удобнее — Ханко. Полуостров по-фински или по-шведски — удд. Ханге-удд, Ганге-удд, Гангут.
— Откуда знаешь? — Балыкин удивленно поднял бровь.
— В книгах рылся, в старых картах. Еще в училище.
— Я смотрю, любишь ты старину, командир.
— Люблю историю флота. А что? Это плохо?
— Почему плохо? — Помолчав, Балыкин добавил: — Взял бы, командир, и провел беседу о Гангутском бое. О первой, значит, победе русского флота.
— Беседы, Николай Иваныч, по твоей части. — Козырев смотрел, как гюйсовцы, сойдя на причал, гонялись друг за дружкой, схватывались в шутливых потасовках. — Вот мачту жалко.
— А чего ее жалеть?
— Жалко. Вот была такая история. Однажды в бурю на парусном судне сломалась мачта. Моряки перед гибелью обратились за помощью к Николаю Барийскому — есть такой святой, покровитель моряков. Твой тезка. И мачта срослась обратно, корабль был спасен. Вот бы нам так!
— У тебя, Андрей Константиныч, не поймешь, когда серьезно говоришь, а когда шутки разводишь, — сказал Балыкин.
В гавань прибыли машины-бензозаправщики. В носовые цистерны кораблей протянули шланги, заработали насосы. Еще шла перекачка бензина, когда финны начали обстрел гавани. Хоть и туман был поутру, а прибытие на Ханко кораблей противник, наверное, заметил. Снаряды ложились не густо, вразброс, но все более опасно приближались к причалу. Рявкнули гангутские батареи. За притуманенной стеной соснового леса замигали бледные вспышки выстрелов. Некоторое время гремела дуэль, потом смолкла. Лишь откуда-то с севера, из шхер принесло ветром скороговорку пулеметов.
Перекачку бензина кончили в ранних сумерках. Для сохранения устойчивости приняли в опустевшую цистерну забортную воду.
А на следующее утро доставили на причал из здешнего подземного госпиталя группу раненых бойцов. И уже на «Гюйсе» разместили часть раненых в кубриках, как вдруг — новый приказ: раненых выгрузить и увезти обратно в госпиталь. А к вечеру на причал стали прибывать поротно стрелки в полной боевой выкладке, с пулеметами.
— У нас на флотах всегда так: стой там, иди сюда, — высказался по этому поводу боцман Кобыльский. — Не обижайся, отец, — отнесся он к пожилому рыжеусому бойцу, стучащему костылями по сходне. — В следующий раз придем — будешь первый в очереди.
— Мне не к спеху, — кинул тот, сойдя на причал. — Здесь даже лучше, чем в вашей кастрюле болтаться.
— Поиграться с мышатами! Кастрюля! Мы пахари моря, понятно? Сам-то откуда будешь?
— Из Талдома.
— Талдом? А-а, это где таракану усы дверью прищемили… — Боцман сдвинул шапку на черную, красиво выгнутую бровь, спросил вахтенного командира Толоконникова: — Пускать пехоту, товарищ лейтенант?
— Подождем, пока командир с военкомом придут.
— Ясно. Что, солдатики? — далеко слышным своим голосом обратился боцман к стрелкам. — На Большую землю потянуло?
— Начальству виднее, — откликнулись голоса. — Нам и здесь тепло. Не дует.
— То-то вы, как погляжу, сытые да небитые, нос в табаке. Ты что же обмотку на весь пирс размотал, сынок? — насмешливо уставился боцман на молодого стрелка. — Давай наматывай обратно.
И пока тот накручивал обмотку, боцман под общий смех считал витки:
— Январь, февраль, март, апрель…
С головного тральщика пришли Козырев и Балыкин, которых вызывал на совещание командир отряда. Козырев распорядился начать погрузку и корабль к походу изготовить. Стрелковый батальон растекся по палубам тральщиков, и ранние сумерки растворили серые шинели в серой боевой окраске кораблей. Заработали прогреваемые дизеля, пахнуло горьким дымком выхлопов. Кобыльский носился по верхней палубе, проверяя, все ли закреплено по-походному, наставляя пехотинцев, и военкому пришлось сделать ему замечание относительно выбора выражений.
— Что-то сегодня произошло, — сказал Козырев Балыкину на мостике. — Почему вдруг снимается с обороны полноценный батальон?
— Ты же слышал, батальон перебрасывается в Рамбов для усиления обороны плацдарма.
— Слышал. Но все равно неспроста это. Печенкой чую, неспроста.
Стемнело. В девятнадцать двадцать отряд вышел в обратный путь, в мрак и неизвестность Финского залива. Погода свежела, ветер стал ледяным и плотным.
— Похоже, что раздует штормягу баллов на семь, — проворчал Козырев. — Не рыскать, рулевой!
Легко сказать — «не рыскать». Попробуй удержать тральщик на курсе, когда ветер упорно жмет в левую скулу корабля. Рулевой Лобастов, не отрывая взгляда от картушки компаса, ворочает штурвал. Слабым синеватым светом от компаса освещено его сосредоточенное на трудной работе лицо.
Курсом зюйд-зюйд-ост прошли ханковский фарватер, миновали маяк Руссаре, поворотили в нужной точке. Теперь тральщик привелся к ветру, качка пошла килевая, а впереди были две полосы минных полей.
Ветер режет Козыреву глаза, брови и ресницы у него заиндевели, и все внутри обрывается всякий раз, как мостик уходит из-под ног.
— Хуже нет килевой качки. Винты оголяются, — морщится Козырев, слыша, как взвыли винты на гребне волны. — А ты, я гляжу, ничего… не берет тебя…
— Не укачиваюсь, — говорит Балыкин.
— Силен. У меня кишки наружу просятся… Одно утешение — сам адмирал Нельсон страдал морской болезнью.
— Да ну? — удивляется Балыкин. — У нас адмирал Ушаков не страдал.
Свистнула переговорка. Козырев ответил в ее раструб и услышал голос Иноземцева:
— Товарищ командир, разрешите остановить левый двигатель. Отказал шестой цилиндр.
Козырев выругался сквозь зубы.
— Останавливайте и примите срочные меры.
— Пойду в машину, — сказал Балыкин. — Посмотрю, что там стряслось.
— Штурман! — крикнул Козырев в сторону «чулана». — Остановлен левый дизель. Учтите потерю скорости!
Дрянь дело (думает он). Отстанем теперь. А впереди Юминда…
Он хмуро смотрит на удаляющийся гакабортный огонь впереди идущего тральщика, на еле заметные силуэты двух морских охотников, тоже уходящих вперед.
Теперь, когда работал лишь один дизель, рулевому стало еще труднее удерживать корабль на курсе. «Гюйс» как бы стремился вырваться из рук и опасно развернуться правым бортом к волне. Но Лобастов не давал кораблю разворачиваться лагом к волне. Широко расставив ноги, он, как влитый, стоял у рулевой колонки. Упрямо держал тральщик на курсе.
Неподалеку от него маялся вахтенный командир Галкин. Желудок чуть ли не к горлу подступал, ноги подгибались, в голове было мутно. Неудержимо хотелось лечь. Но лучше уж за борт броситься… «Сволочь, — мысленно сказал Галкин сам себе. — Сволочь ты… Убью, если свалишься…»
Козырев видел, что вахтенному командиру плохо. И было у него искушение прогнать Галкина с мостика — пусть проваливает, желторотый птенчик… Толку все равно никакого… Призвал себя, однако, к терпению. Ему-то, Козыреву, тоже было плохо… Скоро отряд уйдет вперед, и он один останется на минных полях…
Проклятая качка. Проклятая ночь. Проклятая
