Анатолий Премилов - Нас не брали в плен. Исповедь политрука
Ночью я присутствовал при допросе пленных. Накормленные, отогревшиеся, они охотно отвечали на вопросы, проявляя даже вежливость: рассказали о себе, командовании, расположении обороны. На наше предложение вернуться обратно согласились трое. Это исходило из общей обстановки на фронте: кончалась Сталинградская битва, уверенность немцев в победе над Красной Армией была подорвана, а то и утрачена. Троих завербованных немецких солдат переправили через линию фронта, но результатов этого до моего ухода из дивизии еще не имелось.
Сибиряка-разведчика приняли в кандидаты в члены партии, и я по его просьбе дал ему рекомендацию. В разведку его больше не посылали, а направили в полк для обучения разведчиков методам ведения разведки.
В декабре 41-я армия генерала Тарасова начала операцию, чтобы отрезать г. Белый от тылов, выйти на соединение с частями, оборонявшимися в районе Гжатска. В обход города с юга на восток наступали корпус сибиряков-добровольцев[36] и танковый корпус генерала Соломатина.[37] Сибиряки прорвали оборону немцев, и в прорыв вошли танкисты, но немцы закрыли прорыв, и наступающие оказались отрезанными от тылов. Положение их было тяжелое; наступление выдохлось, резерва для развития успеха не было, и на выручку сибиряков приехал из Ставки генерал Г.К.Жуков. Насколько мне известно, приехав на участок боевых действий в районе южнее г. Белый, он ознакомился с обстановкой с наблюдательного пункта, устроенного на большой ели, просмотрел позиции немцев и приказал гвардейцам-минометникам дать залп по указанному им рубежу. Гвардейцы дали несколько выстрелов из своих «Катюш» (М-13), но разрывы легли недалеко от наблюдательного пункта, где находился Жуков. Он упрекнул гвардейцев: «Что вы, меня на прицел хотели взять? Так стреляете плохо!» Интересный эпизод из встречи с Жуковым рассказал нам и командир батареи тяжелых орудий на тракторной тяге. Он менял огневую позицию своей батареи; по глубокому снегу тракторы тянули орудия, когда, обгоняя их, подъехала «эмка» — и забуксовала. Из машины вышел капитан и попросил командира батареи вытащить их машину из сугроба. Комбат сказал: «Что вы, я опоздаю на огневые позиции, и Жуков мне голову оторвет за это!» Капитан ничего не сказал, ушел в машину — и из машины вышел Жуков в бекеше. Он слышал разговор и сказал: «Я Жуков, помогите нам, товарищ командир батареи». Тот козырнул: «Сейчас сделаем!» «Эмку» вытащили, и она умчалась.
Немного погодя к нам приехал генерал-лейтенант Соломатин. Я как раз находился у Латышева и слышал, как Соломатин сказал ему: «Здорово у вас получается с регулировщиками движения! Еду, а на перекрестке дорог стоит голый регулировщик и показывает, куда ехать». Латышев говорит: «Вы что, шутите?» — «Да нет, в самом деле, недалеко от вашего штаба на поле стоит голый мертвый человек». Латышев сразу мне: «Начподив, разберитесь с этим!» Я ответил, что еду туда. Да, действительно, на перекрестке дорог стоял голый человек. Но кто он, откуда взялся тут? Ведь днем его не было, значит, «регулировщик» появился только с темнотой. Отвезли замороженного «регулировщика» в медсанбат — это был труп немецкого солдата, причем никаких следов от ран на нем не было. Только через несколько дней выяснилась вся суть этого дела. Уничтожение немцев снайперами вызвало желание многих стать охотниками за немецкими солдатами. В тылах одного полка в сапожной мастерской был боец-армянин. Ему очень хотелось стать снайпером, но его, как отличного мастера своего дела, не отпускали из мастерской: не так уж много было отличных сапожников. Кто-то подзадорил его: «Вот просидишь всю войну с сапожным молотком и немца не убьешь. Что ответишь, когда вернешься домой, когда спросят, как воевал?» Это распалило армянина так, что он сказал: «Вот пойду и живого немца добуду!» Ночью он ушел один и как-то сумел подойти к немецким окопам и захватить в плен немца. Он притащил немца в землянку и думал передать его командованию, но немец сильно простудился (была морозная погода, а он лишь в летнем обмундировании) и умер. Армянин с товарищем раздели его и поставили на перекрестке дорог как регулировщика, не думая о последствиях. Но то, что ему удалось незаметно для наших бойцов перейти передний край и вернуться с пленным, вызывало не только удивление, но и тревогу за потерю бдительности. Бойца из Армении долго хвалили...
У особого отдела дивизии хватало и серьезных дел. Еще до моего приезда в дивизию взвод бойцов при особом отделе перешел к немцам. Это была измена Родине, и начальник особого отдела был осужден военным трибуналом. В другой раз мне пришлось быть свидетелем и другого происшествия такого рода. Уполномоченный одного из стрелковых полков допрашивал бойца-казаха. Боец вел свой рассказ, как будто ничего особенного с ним не произошло: «На посту стою — один рук совсем замерз, одна щека тоже замерз. Развел костер, достал концесрак, стал варить его. Концесрак кипит, немец кричит: «Рус, иди на плен, белым хлебом кормить буду». Я кричу ему: «Я не рус, я казах СССР, вот концесрака скипит, поем и на плен приду». Съел концесрак и пошел на плен. Немец дал мне хлеба и сказал: «Иди и приведи еще солдат». Вот я и пришел за ними, а меня арестовали». Вот такая была картина! С этим делом разбиралась прокуратура, и итога этого расследования я уже не застал, выбыв из дивизии. В другом полку перед началом боя застрелился боец-коммунист. В оставленной записке он писал, что никого в его смерти винить не надо. Он староват и в наступлении с молодыми ему в резвости не тягаться — нет сил. Как коммунист порочить свое звание он не мог и принял решение уйти из жизни. Проглядели партийные работники, плохо знали личный состав в роте!
Работу нашего политотдела не раз проверяли работники из политотдела 41-й армии и оставались довольными моей работой. Существенных замечаний не было ни у них, ни у Бикрицкого с командиром дивизии. Но передача дивизии из 22-й армии в 41-ю не способствовала моему утверждению в должности, а Политуправление фронта забыло обо мне и готовило на эту должность нового человека. Все это я узнал уже весной. В любом случае была война, и я работал, не задумываясь о своем будущем, отдавая делу все свои силы, умение и старание. Приезжал в дивизию и жил у Латышева генерал-майор Щербаков, начальник Политуправления Среднеазиатского военного округа. Он очень внимательно просматривал планы работы политотдела дивизии, беседовал со мной, с работниками политотдела, читал копии политдонесений, расспрашивал о боевых делах коммунистов, политсостава, комсостава. Многое ему понравилось, и он похвалил работу, которую проводили силами коммунистов и комсомольцев дивизии. При мне он сказал Бикрицкому, что начальник политотдела заслуживает награды, но Бикрицкий промолчал: он был в курсе, что меня скоро заменит другой, и не мог в этой обстановке представлять меня к награде. Уезжая, генерал Щербаков сказал, что доложит обо всем начальнику ГлавПУ РККА A.C.Щербакову, который и послал его сюда.
Начальник ГлавПУРа Щербаков, заменивший Мехлиса на этом посту, утверждал совершенно иной стиль руководства. Это сказалось сразу с его назначением. Всех, кто работал с Мехлисом в ГлавПУРе, он отправил в действующую армию; писал и рассылал очень мало директив, резко сократил отчетность политорганов — вместо семи ежедневных политдонесений мы теперь посылали одно, и то через день. Это развязало нам руки и предоставило больше времени для живой работы в массах бойцов.
В феврале из политотдела 41-й армии мне прислали на подпись наградной лист на майора Гольдина. В листе был изложен его подвиг: «Во время боя смело перешел через проволочное заграждение, увлек бойцов в атаку, был легко ранен». От меня требовалось подписать эту липу. Об этой фальшивке я позвонил сразу начальнику политотдела армии Ганиеву и доложил, что медали «За отвагу» Гольдин не достоин: он в наступлении не участвовал, ранен в тылу случайной миной, разорвавшейся около тропинки, ранение пустячное — царапина через валенок. Ганиев выслушал меня и сказал: «Порвите наградной лист». Через несколько дней в политотделе я встретился с Гольдиным, и он с нахальством стал выговаривать мне, что мне жалко для него медали! Я ответил ему, что за обман в начислении себе заслуг медали не дают. «Как можно выдавать себя за организатора атаки, где вы и не были? Кто был за проволокой перед передним краем, все погибли, а вы и не знаете, где это было, — и приписываете себе геройские заслуги?» Гольдин не смутился, а упрекнул меня, что «так работать не годится». Вот такие были у нас экземпляры политработников! Впрочем, дела в дивизии шли своим чередом: росло боевое мастерство, активнее стали наши разведчики, снайперы успешно продолжали свое трудное дело. Как-то в политотдел зашел наш прославленный снайпер Зайцев. Он рассказал, что, возвращаясь из дома отдыха, во встречной машине увидел свою жену: она уже писала ему, что занимается на курсах снайперского дела и собирается выехать на фронт. Он попросил разрешения поехать искать жену и вернуться в дивизию вместе с ней. Мы обеспечили его необходимым документом, и он немедленно уехал на главную фронтовую дорогу «голосовать» попутную машину. Через несколько дней, когда дивизия уже перешла за г. Белый, Зайцев вернулся с женой. Что с ними стало потом, я уже узнать не мог.
