Винценц Мюллер - Я нашел подлинную родину. Записки немецкого генерала
Живя в центре города, я по воскресеньям в плохую погоду посещал близлежащие государственные музеи. Но с еще большим интересом ходил я в Кристальпаласт у вокзала Лертер банхоф на вернисажи модернистского искусства. Посетителями Кристальпаласта, судя по одежде и манерам, были главным образом жители буржуазного берлинского запада. Что до меня, то «новое искусство» — за некоторым исключением — я воспринимал как вырождение живописи, как бегство художника от действительности. Кстати, позднее нацисты вели кампанию не против подобного искусства как такового, а лишь против отдельных художников-новаторов, которых они клеймили как «вырожденцев» за их свободомыслие, а иногда и за пацифистские убеждения.
Книг о войне, если не считать военно-исторических трудов, я не читал до тех пор, пока в 1928 году не появилась «Война» Людвига Ренна, а в 1929 — роман Эриха Марии Ремарка «На Западном фронте без перемен».
Из современных немецких писателей мне больше других нравились Франц Верфель, Томас и Генрих Манны, из зарубежной классики — Стендаль, Бальзак, Франс и Лев Толстой.
Что касается берлинских журналов, то с наибольшим интересом я читал «Ди Вельтбюне». В этом журнале, с которым вначале мне пришлось познакомиться в служебном порядке, меня привлекали острые статьи на темы дня, литературные рецензии и не в последнюю очередь публикации по социальным вопросам, а иногда и выступления, касавшиеся рейхсвера и других военных проблем. Это был ярко выраженный антивоенный, пацифистский журнал, занимавший по отношению к рейхсверу резко отрицательную позицию. И все же мне он очень нравился, хоть я был весьма далек от пацифизма. Позднее я приобрел книги Курта Тухольского — одного из основных авторов «Ди Вельтбюне», в том числе сборник его статей, опубликованных в этом журнале. Читал я и другой пацифистский журнал — «Дер Тагебух». Статьи на актуальные политические темы здесь были лучше, чем в «Ди Вельтбюне», они носили более конкретный характер и отличались глубиной критических выводов и обобщений. Более или менее регулярно просматривал я журнал «Квершнитт», выходивший в издательстве Ульштейна. Среди литературщины и халтуры в этом журнале все же попадались — и довольно часто — содержательные критические статьи по злободневным вопросам политики, литературы и искусства. Впрочем, и эти статьи были выдержаны, скорее, в либерально-примиренческих тонах.
Все эти журналы импонировали мне своим независимым критическим духом, который, как я думал тогда, вообще отличал Веймарскую республику. Надо сказать, что атмосфера тех лет со всеми ее противоречиями, острыми политическими конфликтами и громкими скандалами все же казалась мне благотворной. Это в моих глазах и было мерилом свободы. И мне не приходило тогда в голову задать себе вопрос: свобода — для кого? Для врагов республики?
Как и подавляющее большинство офицеров, я в то время жил, в основном, на жалованье. По характеру своему я был необщителен и не любил откровенничать. Пожалуй, именно поэтому я в полной мере пользовался всем тем, что давал Берлин; хоть я родился и вырос в Баварии, мне нравилась берлинская жизнь с ее бешеным темпом, где каждый был предоставлен самому себе. По обычаю, заведенному в военно-политическом отделе майором фон Бредовом, я с несколькими сослуживцами раз в месяц, переодевшись в штатское, совершал ночное турне по Берлину. В этих прогулках, которые у нас называли «хождением в народ», я принимал участие и после того, как 1 октября 1926 года покинул отдел Шлейхера. В памяти моей осталось несколько связанных с этим происшествий.
Как-то мы завернули в кабачок «Вильгельм» на Курфюрстендамм, где по вечерам буянили бывшие члены фрейкора, «Стального шлема», нацисты и прочий сброд. Ресторанчик пользовался дурной славой — драки были там обычным делом. Музыканты обоих оркестров, игравших в зале, были одеты в подобие старых кайзеровских мундиров. Нам бросилось в глаза, что некоторые из посетителей в «Вильгельме» щедро угощали на свой счет целые ватаги. За столиками произносили при этом краткие речи, поносили последними словами республику, вспоминали фронтовые дела, горланили «патриотические» песни. Мы разговаривали, низко склонившись над столиком, — говорить иначе было невозможно из-за страшного шума. Неожиданно к нашему столику подошел «распорядитель» и предложил нам немедленно покинуть ресторан, если мы не хотим, чтобы нас вышвырнули вон. Оказывается, увлекшись разговором, мы не слышали, как весь зал, стоя, запел «Марш морской бригады Эрхардта», и не поднялись со своих мест. Это вызвало общее негодование. Делать было нечего; расплатившись, мы покинули «уютный» кабачок под свист и улюлюканье соседних столиков.
Чтобы утешиться, мы тут же отправились в Нейкельн, где в кабаре «Нойе вельт» как раз в тот вечер шла программа «Деревенский праздник в Баварских Альпах». Крепкое пиво лилось рекой. Музыканты были в баварских костюмах — коротких кожаных штанах, чулках до колен, серых куртках с зелеными воротниками и в шляпах с кисточками. Здесь политикой и не пахло. Гости, судя по внешнему виду, были, в основном, горожане среднего достатка — ремесленники, торговцы, чиновники. В зале царило веселье, все танцевали. Свободных столиков не было, и мы подсели к одному почтенному семейству. Как вскоре выяснилось, это был мелкий подрядчик-строитель с женой и двадцатилетней дочкой, которую то и дело приглашали танцевать. Фон Бредов, умевший при случае поговорить с людьми простого звания, сказал родителям:
— Какая красавица ваша дочь — личико нежное, как персик!
На что мамаша немедленно отозвалась:
— Она у нас вся такая, не только личико.
Польщенный папаша тут же захотел выставить нам бутылку вина, но супруга возразила, что не пристало ему угощать «таких шикарных кавалеров». Бредов и тут нашелся.
— Нас пятеро, — заявил он, — мы в большинстве, и поэтому позвольте нам угостить вас!
Наша пирушка затянулась далеко за полночь.
Однажды в Моабите нам довелось пережить приключение совсем иного рода. Сначала мы зашли в какой-то погребок, битком набитый людьми, и сели в углу. Рядом с нами за сдвинутыми столиками громоздились десять-двенадцать здоровенных, уже изрядно пьяных парней. Не успели мы сделать заказ, как один из наших соседей, громадный верзила, заорал хозяину:
— Эй, Густав! По кружке пива нам и по рюмочке. Господа (тут он ткнул пальцем в нашу сторону) заплатят!
Мы поспешили кивнуть, и хозяин принес выпивку всей компании, которая встретила ее одобрительным ревом. Хозяин тут же подошел к нашему столику и сказал, понизив голос:
— Прошу прощения, господа. Вы, разумеется, оказали честь моему заведению. Но послушайтесь моего совета: выпейте еще по кружке и уходите. Ребята за соседним столиком уже здорово набрались, и как бы чего ни вышло. Потом хлопот с полицией не оберешься.
Мы ретировались и вскоре забрели в другой ресторан, с большой застекленной верандой, служившей танцзалом. Посетители были здесь в большинстве своем солдаты и унтер-офицеры Берлинского караульного полка, которые, как оказалось, обычно приходили сюда на танцы со своими девушками. Мы сели за один из столиков рядом с молоденькой девушкой. Она была одна, но на столе стояли две недопитые кружки — ее спутник, видимо, вышел ненадолго. Один из нас пригласил было девушку на танцы, но в это время появился ее кавалер — судя по погонам, фельдфебель караульного полка. Он тут же напустился на «штафирок»:
— Вы что, вести себя не умеете? Как вы смеете приглашать мою невесту, не спросив у меня разрешения?
Наш любитель танцев извинился, и мы снова решили «сменить позицию»: ссориться с собственными солдатами нам, офицерам рейхсвера, было ни к чему.
После окончания третьего года обучения на курсах высшей военной подготовки я с октября 1927-го по сентябрь 1928 года был прикомандирован к военной секции Имперского архива. Вначале я изучал материалы по некоторым вопросам взаимодействия нашего и австрийского Верховного командования в годы войны, а потом мне пришлось вновь заняться по долгу службы пресловутой легендой об «ударе кинжалом в спину». Случилось это так. Социал-демократ профессор Хобоом представил в специальную комиссию рейхстага по расследованию причин поражения 1918 года, тогда еще продолжавшую свою работу, меморандум, озаглавленный «Социальные неполадки в армии как одна из причин поражения в войне». По установившемуся правилу члены комиссии затребовали после этого заключение и от другой заинтересованной стороны. Составить его было поручено архивному советнику Эриху Отто Фолькману, бывшему офицеру Генштаба. На мою долю выпала задача подобрать для него соответствующие материалы.
Профессор Хобоом в основу своего документа положил главным образом многочисленные жалобы и протесты военных лет, направленные против некоторых порядков и злоупотреблений социального характера в кайзеровской армии. В них он видел одну из основных причин нашего поражения. В этой связи Хобоом, естественно, обрушился прежде всего на офицерский корпус, обвиняя его в социальной замкнутости, кастовом воспитании и неумении понять и удовлетворить нужды и запросы солдат.
