Бернард Ньюмен - Шпион
После получения первых сообщений, меня с одним или двумя другими офицерами штаба, работающими независимо, послали на место сражения, чтобы определить, что случилось и сообщить о ситуации. Я узнал, что хотя некоторые подразделения сражались хорошо, сопротивление других было очень слабым в сравнении с прошлыми немецкими стандартами. Их командиры были очень удручены — и я даже поощрял их в этом настроении. Я так играл на нервах одного командующего армией, что фактически только личное вмешательство Принца Рупрехта помешало ему отдать приказ о немедленном отступлении за Сомму.
Я выступал первым на этой сцене. Другие члены штаба в некоторых случаях посетили позже те же самые подразделения. И при этом они пришли к тем же выводам относительно настроений личного состава. Итак, я поторопился назад в Спа и сделал свой доклад. Поскольку выводы других офицеров не отличались, по сути, от моих, хотя, возможно, не были столь жесткими — я смеялся в душе, хотя на публике старался выражать глубокую печаль. Людендорф задал мне много вопросов, а затем молча сидел, напряженно думая. Я посмотрел на него и решил, что для меня пришел момент, чтобы сыграть одним из моих козырей — что толку быть актером, если не играть? И вот я охватил голову руками, нагнулся над своим докладом и сделал вид, что разрыдался. Сыграть плач нелегко — любой актер скажет вам это. Вам следует хорошо поработать над собой внутри, чтобы произвести любой реалистический эффект. Во всяком случае, я сделал это достаточно хорошо, чтобы поразить Людендорфа. Он шагнул ко мне и спросил, в чем дело. Я ответил отрывисто, что я боюсь за наше дело — что я теперь уверен, что мы проиграли войну. Если он думает, что это помешает моей работе, осторожно добавил я, конечно, он может уволить меня из его штаба и послать на фронт, где я, как надеюсь, смогу погибнуть храбро. Я играл роль человека, полностью сломанного, и любой психолог скажет вам, что, если определенный тип человека, нервы которого уже на пределе, окажется в компании другого сломанного человека, то он в очень многих случаях сломается сам. Людендорф был человеком такого типа. Его внешнее спокойствие вводило мир в заблуждение. Он не был на самом деле "человеком из железа". Много раз я замечал щели в его броне — видел его в ярости, настолько безудержной, что я ожидал, что он упадет в припадке. [26] Исходя из всего этого, я рассчитывал, что Людендорф мог быть испуган, и разыграл потому свой трюк. Я никогда не попробовал бы это на Гинденбурге с его нерушимой прочностью. Но легковозбудимый человек всегда склонен сломаться — пусть даже только временно.
Людендорф сломался. Не было никаких слез. Не было никакой потери контроля. Он сидел, уставившись на доклад и на меня, обдумывая решение. Нигде не было никакой надежды, куда бы он ни смотрел — ни одного проблеска, к которому он мог бы повернуться для света и утешения. Когда я наблюдал за ним, у меня горела душа, поскольку я знал, что это состояние сложилось у него по моей вине. И я должен признаться, что мне всегда было немного стыдно за то, что я, действуя, скажем так, закулисными методами, подорвал, пожалуй, самый сильный дух воина на этой войне.
Насколько сильным было мое влияние на него в действительности? На самом ли деле я проник внутрь его ума, подрывая его уверенность в себе? Сам Людендорф дал на это ответ; в его «Мемуарах» Вы можете прочитать такой параграф:
“Доклад штабного офицера, которого я послал на поле боя, о ситуации в тех дивизиях, на которых обрушился первый удар наступления 8 августа, глубоко встревожил меня; целые части наших солдат сдавались одиночным солдатам, или оторвавшимся от основных сил эскадронам противника. Отступавшие войска, встречая свежую дивизию, храбро идущую на передовую, выкрикивали им: “Жулики!” и “Вы затягиваете войну”, выражения, которые снова довелось услышать позже. Офицеры во многих случаях утратили свое влияние и позволили себе быть сметенными вместе с остальными. Все, чего я боялся, и О ЧЕМ МЕНЯ ТАК ЧАСТО ПРЕДУПРЕЖДАЛИ, [27] здесь стало вдруг реальностью. Наша боевая мощь пала.
… Я не надеялся найти стратегическое средство, которое могло бы переломить ситуацию в нашу пользу.
…Судьба немецкого народа была для меня слишком высокой ставкой. Войну нужно заканчивать”.
ВОЙНУ НУЖНО ЗАКАНЧИВАТЬ! Именно такие слова сказал мне Людендорф, когда поднялся со своего стула. Войну нужно заканчивать! О, сам не знаю, с каким усилием я смог удержать скорбное выражение на своем лице. Войну нужно заканчивать! Людендорф медленно вышел из кабинета. Я знал, куда он направился — к Гинденбургу, чтобы подать прошение о своей отставке. Фельдмаршал, конечно, отказался принять ее. Но это уже определенно было началом конца. Еще три таких 8 августа — может быть на один больше — и Германия будет разбита. Потому что «ум вражеского командира» уже был разбит. ВОЙНУ НУЖНО ЗАКАНЧИВАТЬ.
Ко мне подошел еще один офицер штаба — я был настолько возбужден, что не могу вспомнить, кто именно. С глубочайшей печалью я рассказал ему, что случилось. Он сел, жестко закусив губу. Но мои потрясения на этом еще не закончились. Не прошло и часа, как Людендорф вернулся. Мы оба в ожидании взглянули на него.
— У фельдмаршала более оптимистичный взгляд на ситуацию, — объявил он. — Тем не менее, я уверен в своей правоте. Я подготовил доклад для Его Величества. Вы, Нойманн, доставите доклад ему. Вы можете ответить на все вопросы. Я предложил провести совещание по вопросу нашего положения, на котором, несомненно, будет присутствовать и Его Величество.
Я прочел доклад во время путешествия — я взял с собой запасной конверт, чтобы отвести от себя возможные подозрения. Я понял, что Кайзер тоже уже очень обеспокоен. (Он сам потом признавал, что неудача наступления 15 июня отняла у него все надежды.) Оценка положения Людендорфом была довольно мрачной, но не такой мрачной, как мне бы хотелось; в ней не использовалась та фраза, которая прочно запечатлелась в моем мозгу: — Войну нужно заканчивать! Я чувствовал влияние более твердого Гинденбурга. Но туда я не мог вмешиваться, тем более, что считал, что цель не стоит возможного риска — ум Людендорфа был моей добычей, а не ум Кайзера.
Зато с какой радостью я снова услышал полюбившуюся мне фразу! Конечно, Кайзер, задав мне много вопросов, был намного спокойнее Людендорфа. Однако он сделал тот же вывод: — Я вижу, что нам следует подводить итоги. Наши ресурсы на исходе. Войну нужно заканчивать. [28]
ВОЙНУ НУЖНО ЗАКАНЧИВАТЬ! Колеса моей машины повторяли эту фразу тысячу раз, подпрыгивая на ухабах, пока я несся в Спа. Прежде всего, я торжествовал — мне с трудом удавалось подавить в себе желание петь от радости во все горло. Потом я стал думать: а что дальше? Каким должно быть мое следующее действие? Самым важным было то, что союзники должны НЕМЕДЛЕННО развить успех своего наступления — не было времени для того, чтобы почивать на лаврах. Мне нужно прямо сейчас передать сообщение через Мэйсона — но прислушаются ли там к нему? Со временем мне стало известно, что не всем моим донесениям уделялось то внимание, которое они, по моему мнению, заслуживали. Мне следовало как можно скорее самому вернуться в Англию — тогда я попробую лично убедить их своими аргументами — возможно, мне даже удастся взять с собой экземпляр доклада Людендорфа. Я знал и о многом другом: что болгары готовы выйти из войны, что австрийский фронт был тоньше яичной скорлупы и мог треснуть от первого удара. Да, мысль о том, что мне надо уходить немедленно, искушала меня. Если союзники прямо сейчас не воспользуются своим преимуществом, если немцы продержатся еще зиму, то Людендорф сможет восстановить и свои нервы, и уверенность в своих силах.
Но с другой стороны мне было бы очень важно оставаться рядом с ним на случай такой возможности. Конечно, конечно Фош хотел бы знать настоящее положение дел — естественно, полководец с таким наступательным духом не упустил бы своего шанса! Так я спорил сам с собой, пока, наконец, не решил, что мне следует остаться.
Но судьба приготовила для меня свой аргумент: у меня, впрочем, не было причины ворчать — фортуна оказалась очень благосклонна ко мне со времен Ланса. На следующий день мне приказали вернуться на передовую; командиры потеряли контроль над ситуацией — управление войсками было утрачено. Мне следовало запугиванием или внушением вернуть им уверенность в своих силах.
Битва приближалась к своему финалу. Остатки немецких войск удерживались на импровизированной линии обороны, но британское наступление тоже исчерпало свой порыв за исключением одного или двух изолированных участков. Но когда местные командиры предлагали отступить, я соглашался; иногда я протестовал, но, в конечном счете, всегда соглашался. У Пруайара я сам отправился на передовую, чтобы осмотреть позиции. В действительности мне больше всего хотелось, чтобы в окрестностях было как можно больше активных британских дозоров, которые могли бы преследовать отступающих немцев.
