Дальняя гроза - Анатолий Тимофеевич Марченко
Дождь хотя и был тихим, а капли его будто просеивались через мельчайшее сито, Крушинский успел основательно вымокнуть. С пиджака и шляпы стекала вода.
Войдя в калитку, Крушинский осмотрелся вокруг. Двор был совсем крохотный, стиснутый соседскими заборами. Поодаль от тыльной стороны дома лежала груда бревен, сваленных здесь, видимо, еще в незапамятные времена, что было заметно по их почерневшему виду и по зарослям бурьяна вокруг. Дальше, к противоположному забору, шли рядком запущенные грядки, и трудно было понять, что растет на них; а еще дальше раскинули корявые ветви старые вишни.
Крушинский поднялся на крыльцо и осторожно постучал в дверь. Никто не отозвался, вокруг было все так же тихо, только дождь стучал по черепице и по лужицам, образовавшимся вокруг крыльца. Он постучал сильнее — молчание. Тогда Крушинский, отчаявшись, забарабанил в дверь кулаком.
— Кого черт принес? — раздался вдруг из глубины дома глухой раздраженный мужской голос.
— Выйдите, пожалуйста, на минутку, — просяще произнес Крушинский, теряя всякую надежду на отзывчивость хозяина.
В доме что-то глухо стукнуло.
— Проваливай, откуда пришел! — Ярость клокотала в голосе хозяина. — Сами нищие!
— Простите великодушно, — громче сказал Крушинский, решив не сдаваться, пока не выйдет хозяин, — но я вовсе не нищий.
— Так какого тебе дьявола надобно, если не нищий? — раздалось уже ближе, почти у самой двери.
— Этот адрес... — Крушинский немного раздумывал, говорить это ему или нет, и вдруг решился: — Этот адрес мне дала Анфиса Дятлова.
Ответом ему было долгое молчание. Он хотел было уже уйти и отправиться в Кривой переулок, как дверь распахнулась настежь и Крушинский увидел перед собой высокого (он наклонил плечи, чтобы рассмотреть Крушинского), чернобородого, похожего на цыгана человека, опиравшегося правой рукой о костыль. В первый момент Крушинский так и не понял, о чем говорит взгляд его пронзительных страдальческих глаз под густыми широкими бровями; в нем соединялись неприязнь к незнакомцу и острое, возбужденное любопытство.
Глядя друг на друга, они молчали, словно не зная, с чего начать разговор, которого опасались и тот и другой. Но первым не выдержал хозяин:
— Анфиса? Ты сказал — Анфиса?
Что-то мучительно-горькое было в том, как он произносил это имя.
— Совершенно верно, — ответил Крушинский. — Этот адрес дала мне Анфиса Дятлова.
— Проходи. — Теперь в голосе хозяина прозвучала жалость, обращенная непонятно к кому — то ли к Крушинокому, то ли к самому себе. — Я сейчас печь растоплю, одежу тебе просушить надо.
Он первый прошел в горницу. Крушинский перешагнул порог вслед за ним. Там стоял полумрак, лишь сквозь щели в ставнях струился слабый свет.
— Садись, — кивнул хозяин на табуретку, встряхивая гривой иссиня-черных курчавых волос.
Крушинский сел. Хозяин открыл железную дверцу печи, кинул несколько полешек дров на еще не совсем погасшие угли.
— Разгорится сейчас. Ранняя осень ноне, — словно оправдываясь за погоду, сказал хозяин.
По его лицу, выражавшему нетерпение, было видно, как он жаждет, что пришелец заговорит. Но Крушинский предпочел, чтобы он сам задавал ему вопросы.
— И где ж ты встревался с ней? — осторожно, будто невзначай, с трудом выдавил вопрос хозяин.
— Простите, но с кем я имею честь? — поинтересовался Крушинский. В самом деле, не может же он открывать душу первому встречному.
— А ты кто такой? Каким ветром занесло?
— Моя фамилия — Крушинский. Зовут Ратмиром. По профессии художник.
— Сам майкопский?
— Нет, здесь я впервые. Я москвич.
— Чего ж тебя черт-те куда занесло?
— Очень просто. Революция. Гражданская война. Красные и белые. Смерч.
— Смерч? — переспросил недоуменно хозяин.
Крушинский кивнул.
— На фронте воевал? — строго спросил хозяин.
— Практически нет. Хотя и был мобилизован. А почему вас это интересует?
— Время такое. Откель я знаю, что ты за человек?
— Так и я о вас абсолютно не осведомлен. Кроме того, я уже представился, а сам даже вашего имени не знаю, — с обидой проговорил Крушинский.
— Вот ты говоришь — мобилизовали. А куда?
— В дивизию Врангеля.
— Вон оно как... — мрачно изрек хозяин и, надолго замолчав, занялся печью.
— Но я не принимал участия в боях. Меня заставили портреты рисовать, — надеясь развеять подозрения хозяина, сказал Крушинский.
Хозяин, стоявший на коленях возле печки, не поворачивая к нему головы, спросил сдавленным, дрогнувшим голосом:
— Выходит, там и Анфису видал?
— Мы с вами явно в неравном положении, — воспротивился отвечать на этот вопрос Крушинский. — Скажите хоть, кто вы, как вас зовут.
— Какая разница кто? Дятлов я. А зовут Тимофей, по батюшке Евлампиевич. А только ты раз зачал говорить, так и договаривай. Твоя сабля — моя голова.
— Так вы тот самый? Анфиса часто ваше имя вспоминала: Тимоша да Тимоша.
Тимофей рывком встал с пола, схватил костыль и стоял, гневно глядя на Крушинского, как будто тот и был главным виновником его горя.
— «Тимоша», говоришь? А сама — с поручиками по бульварам? Это как?
Крушинокий тоже встал — порывисто, нервно, как бы и этим хотел выразить свое несогласие с ним и неприятие тех слов, которые он выпалил с неприкрытой злобой.
— Как вы не правы! Я знаю Анфису. Она не из таких, поверьте мне!
— А из каких?
— Она чистая, верная. Если бы вы только могли представить, сколько мук и страданий выпало на ее долю!
— А кто ее туда силком пихал? Что сама накрошила, то пусть и хлебает.
— Нет, нет, истина не на вашей стороне. Так сложились обстоятельства. А обстоятельства бывают выше наших желаний. Вы — счастливый человек, если у вас такая жена!
Тимофей хмыкнул, глядя на Крушинского как на блаженного.
— Баба, она и есть баба, — мрачно изрек он. —
