Даниэль Клугер - Стоящие у врат
— Значит, госпожа Ландау уже знает, кто и за что убил ее мужа? — тихо спросил я.
Холберг отрицательно качнул головой.
— Нет, разумеется. Я не стал ей объяснять, зачем понадобилось опознание Мозеса Леви. А она не спрашивала. О чем-то она, возможно, догадывается. Но не более того, Вайсфельд, не более того. И человек, называющий себя Мозесом Леви, тоже ничего не знает. И, конечно, я ничего не сообщил ни господину Шефтелю, ни господину Зандбергу. Знаем только мы. Вы — и я. Вот и все, Вайсфельд. Знаем только мы. Больше никто не знает… И не будет знать, — добавил он после крошечной паузы, так что эти последние слова только и показались имеющими смысл.
Сумерки давно перешли в ночь, свет крохотной лампочки под картонным абажуром показался мне вдруг болезненным и воспаленным. Я не знал, что ответить на неожиданное заявление моего друга. На чердаке повисла тишина, которая поглотила и те звуки, что ранее долетали через окно с улицы. Словно уличная темнота впитала их в себя.
В конце концов, тишина стала действовать мне на нервы.
— Холберг, — сказал я, — скорее всего, вы не ответите. Но все-таки… Понимаете, я не могу не спросить… Если никто и никогда не узнает, кто убил Макса Ландау и рабби Шейнерзона, каков же смысл самого расследования? Я хочу сказать, — мне самому сказанное показалось невнятным, — я хочу сказать, если никто не узнает, то ведь выходит, что и самого расследования как бы не было, верно? Убийства были, а расследования не было.
Молчание Холберга показалось мне чрезвычайно длительным, я подумал, что он уже не ответит. Но он ответил. Сначала он поднялся со своего места и подошел к окну, а потом сказал:
— Погасите свет, Вайсфельд, и подойдите сюда.
Голос его был ровен, без малейшего намека на властность, но я подчинился, не спрашивая, зачем нужно гасить свет.
— Посмотрите, — бросил он, когда я встал рядом. Я послушно посмотрел на улицу. Сейчас, когда в помещении был погашен свет, темнота снаружи уже не была черной. Небо имело явственный багровый отсвет, и в нем заметно было медленное круговое вращение — то ли облаков, то ли дыма, тянувшегося откуда-то из-за горизонта. Сама улица выглядела пустой, с редкими тускло светившимися окнами.
Я перевел взгляд на площадь у ворот, как раз напротив нашего дома. Вышка, в искаженном густой дымкой облике, вновь — как в ту предпасхальную ночь, когда детей Ровницкого гетто отправили в Освенцим, — представилась мне уродливым всадником, сидящим на гигантском уродливом же коне с непомерно длинными ногами… Впрочем, нет, сейчас мне вдруг вспомнилась иллюстрация к изданию романа Герберта Уэллса «Война миров». Вышка походила на боевой треножник марсиан с этой иллюстрации. Она казалась почти черной на фоне темно-багрового неба. Вся картина представлялась замершей в пугающей неподвижности.
Но уже через мгновение я уловил в замершей темноте движение. Ворота медленно подались внутрь, раскрылись — и на улицу потянулись две ровные шеренги уродливых, искаженных тревожным освещением теней. Ни один, даже самый слабый звук не коснулся моего слуха, тени словно плыли беззвучно над тротуаром, двумя потоками обтекая пятачок площади и заливая улицы.
— Что это? — прошептал я. — Что происходит?
— Вот вам и ответ, — ответил он. В это время в разрыве облаков проглянула желтая луна, залив чердак призрачным светом, и в этом зыбком неестественном свете я увидел, что Холберг улыбается.
— Чему вы улыбаетесь? — потрясенно спросил я.
— Тому, что однажды вы заподозрили в преступлении меня самого, правда. Помните? Правда, я не знаю — то ли в убийстве, то ли в том, что я являюсь осведомителем, — ответил он.
Я пробормотал что-то невнятное. Мне было очень неуютно под его чуть насмешливым взглядом, я даже на какое-то мгновение забыл о пугающих тенях на улице. Конечно, он имел в виду ту его встречу с незнакомцем, свидетелем которой я стал случайно.
— Я сам дал вам к этому повод, — сказал Холберг, посерьезнев. — Мне следовало рассказать вам кое-что из моей прошлой биографии. Но однажды я сказал себе: «Прошлой жизни нет, а значит, нет и меня прежнего». Поэтому, когда какое-то событие — например, смутившая вас встреча… — он покосился на меня. — Конечно, я сразу же должен был объясниться с вами. Но не сделал этого — в силу причин, которые я назвал. Да, представляю, что вы могли подумать, обнаружив, что ваш сосед, и без того странный и подозрительный тип, тайно встречается с кем-то из Юденрата, да еще получает оттуда в качестве то ли подачки, то ли платы запрещенные в гетто сигары…
В его голосе не было ни насмешки, ни осуждения, спокойная и даже доброжелательная интонация. Луна снова скрылась за тучами; теперь внутренность чердака была освещена прежним рассеянным тускло-багровым светом.
— Не смущайтесь, доктор Вайсфельд, любой бы на вашем месте задумался о том, кто же я такой — на самом деле, — устало сказал Холберг. — А сыщик вы неопытный — я сразу вас заметил. Вы не умеете прятать свою тень… Хотите сигару? — он протянул мне уже знакомую коробку, в которой лежали две последние коричневые трубочки с золотистыми ободкам. — Берите, берите, — сказал он, видя, что я медлю, тоже взял сигару, аккуратно обрезал кончик ее крохотным осколком стекла, протянул осколок мне. — Я ведь вам уже говорил — не обкусывайте, это же не табачные листья, а всего лишь бумага, пропитанная никотином… Знаете, пока есть время, расскажу-ка я вам еще одну историю. Интересная история, вам понравится. Как вы уже знаете, я занимал пост начальника городского полицейского управления. Однажды у нас в полиции появился новый сотрудник. Молодой человек, с неплохим образованием и прекрасными способностями к сыскному делу. Очень исполнительный и старательный. Я взял его под свою опеку и сделал его очень неплохим полицейским. Потом он ушел из полиции. Мне было жаль, молодой человек подавал большие надежды. Доходили слухи, что он вступил в нацистскую партию и сделал там приличную карьеру. В тридцать третьем году он вновь появился в управлении. В черной униформе СС… — Холберг сделал паузу. — Этого многообещающего молодого человека звали его Леонард Заукель. Ныне — комендант гетто Брокенвальд, гауптштурмфюрер СС. Когда я попал в Берген-Бельзен — я вам рассказывал эту историю — он оказался там. Узнал меня. Вот по его протекции, — он усмехнулся, — я был переведен сюда. Он сообщил куда надо о моем боевом прошлом, о том, что я — ветеран войны. И я оказался в экспериментальном гетто. У меня с Заукелем сложились странные отношения. Знаете ли вы, почему комендант гетто приносит мне сигары, безусловно запрещенные здесь? Именно потому что я — его начальник. Бывший, но все-таки начальник. И первый учитель. Заукель считает необходимым отчитываться передо мной. Мне кажется, что подсознательно он жаждет моего оправдания. Или даже одобрения…
— Зачем вы мне об этом рассказываете? — потерянно спросил я.
Холберг отошел от окна и сел на топчан, напротив меня.
— Как вы уже поняли, это с ним я встречался тогда. И сегодня тоже. И это он время от времени не только дарил мне запрещенные предметы, но и рассказывал кое-что. Некоторые вещи, о которых не должен был бы рассказывать заключенному. Но я-то — его начальник. Так вот. Вы спрашиваете — почему я ничего не рассказал госпоже Ландау? Почему я не довожу до конца расследование? Почему не выступаю с разоблачением убийцы? — он указал в окно. — Вы спрашиваете, что это значит? Утром из гетто Брокенвальд уходит транспорт в Аушвитц. В Освенцим. Все кончено, Вайсфельд. Гетто Брокенвальд ликвидируется. Руководство рейха признало эксперимент по созданию еврейского города неэффективным.
Его слова казались невесомыми, но были холодны, словно льдинки.
— Заукель показал мне список, — слова шелестели в сгустившемся сумраке. — Список тех, кто попал в первый транспорт. В нем есть все — свидетели, сыщик, подозреваемые. И убийца тоже. Все. Понимаете? Вы, я, Лизелотта Ландау-фон Сакс, Луиза Бротман, Ракель Зильбер. Господа Шефтель и Красовски. Пастор Гризевиус и священник отец Серафим. Все участники этой детективной истории. Если хотите — детективной игры. Нынче ночью игра в детектив — в нормальную жизнь, доктор! — закончилась. Понимаете, Вайсфельд? И разоблачение убийцы, эффектная финальная сцена потеряла смысл.
Мы молча стояли у окна. Дым наших сигар смешивался с туманом, все так же клубившимся над Брокенвальдом. Мне показалось, что вокруг черных силуэтов эсэсовцев, оцепивших улицы, он сгущался.
— Германия обречена, — сказал вдруг г-н Холберг. — Германия обречена, мало кто этого не понимает. Победа союзников неизбежна. В этом году или в следующем — не суть важно. И неважно, что произойдет со всеми нами… — он прикрыл глаза. — То есть, неважно для истории. Когда эти монстры уйдут, как вы думаете, что будет? Что произойдет? Если евреи еще останутся на этом континенте. Хотя бы в небольшом количестве…