Николай Наумов - На рубежах Среднерусья
Шестого июля наступление началось не столь рано, как накануне. Утром войскам дали отдых, как следует, со шнапсом, накормили. И только тогда авиация и артиллерия принялись крошить русскую оборону. Поле сражения из края в край вспучилось от разрывов и стало походить на море, жутко взволнованное свирепым штормом. Последний огневой налет еще продолжался — танки выползли из лощин и подались к передовой. С НП Рокоссовский видел, как в полосе каждого армейского корпуса медленно, но уверенно шли группы тяжелых танков, сопровождаемые «фердинандами». Они прошли полосу минных полей, оставив на ней всего по два-три «тигра», сделали по нескольку выстрелов и взобрались на скат, который прорезала первая траншея. На их броне означились разрывы бронебойных снарядов или только высеченные ими искры. Осмелели средние и легкие танки. За траншеей они развернулись в линии и, прикрывая пехоту, двинулись ко второй, затем к третьей траншеям. Подмяв их, пошли дальше.
И в это время бомбардировщики принялись обрабатывать вторую позицию. Быстро захваченная первая позиция прибавила танкам и пехоте немцев боевитость, и они настроились легко преодолеть и вторую позицию.
Оборона ощетинилась всеми видами огня.
3
После конференции танкистов, проведенной генералом Родиным, в каждой дивизии образовали узлы противотанковой обороны, в которые кроме танков были включены новые самоходки со стволами в сто миллиметров. Пехота быстро отрыла для них укрытия с аппорелями[1], для некоторых по две. Эти узлы командиры постарались как следует вписать в оборону батальона или полка, что сделало их хребтом тех и других.
Позиции для танков Соболева были оборудованы на пологом скате и плоской вершине, заросших березовой порослью, которую не запахивали с осени сорок первого. Только сейчас кое-где ее проредили, чтобы кусты не мешали стрельбе.
Для своего танка Соболев выбрал позицию на восточном скате. Отсюда он видел подступы к противотанковому узлу батальона, вместе с которым ему предстояло удерживать оборону, стык с левым соседом и подступы к правому. Высота была изрезана двумя траншеями, отрытыми на скате, обращенном к противнику, а третья — на противоположном, южном скате. В узле сопротивления для каждого танка успели отрыть по два-три укрытия, что позволяло смещать его вправо или влево в зависимости от направления удара танков врага, прорвавших первую позицию.
Перед рассветом Соболев переместил часть танков в сторону левого соседа, побывал на высоте, где по башни были зарыты три танка. Они предназначались для того, чтобы дальними выстрелами привлечь к себе внимание немецких танков. И те, приблизившись на подступы к вершине высоты, непременно попадали под косоприцельный огонь справа и слева. Комбат рассчитывал, что слеповатые «тигры» не так быстро определят местонахождение его танков, да и первые снаряды их, попав в овальную башню, рикошетируют, и экипаж сможет еще какое-то время разить и «тройки», и «четверки». На некотором отдалении от засадных танков комбат стрелкового расположил новые 57-миллиметровые орудия и две, еще более новые, опытные самоходки со стомиллиметровыми стволами. По дальности прямого выстрела они не уступали орудиям «тигров», а снаряды их, даже не пробив броню, способны были оглушить экипаж. Сколь ни мощным казался противотанковый узел обороны, крепость брони и дальнобойность пушек новых немецких танков вызывала озабоченность. «Тигры» и «Фердинанды» («слоны») показали свою крепость вчера, в боях за первую позицию. Разрывы их снарядов на танках и в танках вывели из строя почти все танки и противотанковые орудия, располагавшиеся в ней. Меткость у всех дай бог — один-два снаряда, и цель загоралась или взлетала на воздух. Некоторые из подбитых наших танков горят до сей поры. А еще артиллерия и авиация немчуры. Ей, конечно, доставалось от нашей, но гвоздила она метко и густо. Попадешь под огневой налет — закопает навек. Бомбардировщики тоже изрядные стервятники, но к ним уже попривыкли — их бомбы рвутся громко, но попадают в цели редко. В общем, как пугачи в детстве — звука много, а страха на минуту. Не разорвало на части — вскакивай и стреляй в немцев на подходе или в самой близи от траншеи или окопа.
В ожидании приближающейся атаки противника каждый солдат-молокосос и командир взвода, только что присланный на фронт из скороспелого училища, подумал уже о всяком, что может случиться с ним в предстоящем бою, но никто из них не искал даже тропку, по которой можно было бы отползти, уйти, убежать от опасности. И не потому, что строгий приказ наркома Сталина еще не был отменен, а потому, что уход и бегство от опасности уже воспринимались как самое постыдное — трусость, потом осуждение товарищей — отводили глаза с нежеланием говорить, рядом выкурить самокрутку. К тому же, если убежишь далеко, осудят и в штрафбат, сообщат домой. Потом немец… Ты его не угробишь — он тебя скосит, раздавит, разотрет в блин гусеницами. Трудно сказать, возникало ли у кого намерение совершить героическое. На третьем году войны, пожалуй, все уже поняли: героическое не творится по своему желанию или по заказу. Оно вершится в тех обстоятельствах, когда ты, выдержав огонь и натиск врага, сам, изловчившись, разишь его, проклятого, отбрасываешь его от себя, а потом добиваешь огнем или штыком. Главное — не сдрейфить в жуткий момент. А то, за что дают ордена и медали, свершится как бы само собой.
Как и вчера, наступлению танков и пехоты немцев предшествовала артиллерийская и авиационная подготовки. Злющие, страшные точно положенными по целям огневыми налетами. И все же Соболев раз за разом поднимался по шею из литой башни «КВ», в которую была вмонтирована 85-миллиметровая длинноствольная пушка. Она немногим уступала 88-миллиметровой немецкой, но в обороне, когда танк закопан почти до макушки, превосходила ее.
Потеря на минных полях, восстановленных за ночь, девяти танков, из них двух «тигров», не остановила переломившуюся натрое их линию, и она всей своей броневой тяжестью навалилась на новый передний край. Противотанковые орудия успели подбить еще столько же, с «тройками» справились противотанковые ружья и гранаты, но линия танков, теперь разорванная в ряде мест, все же сохранила свою силу и принялась в первой и второй траншеях «размазывать» живых и мертвых пехотинцев. Некоторые метнулись в ходы сообщения, иные, обезумев от страха, выпрыгнули из них и побежали к спасительной третьей траншее. У Соболева вспыхнуло было презрение к таким, но он тут же упреком охладил свою злость: ведь на пехотинцах брони нет, ты же видел, как они дрались с танками и пехотой в двух первых траншеях, дух иссяк — они обезумели. Тех, кто добежит до спасительной третьей траншеи, мой батальон может прикрыть огнем, бедолаги-пехотинцы опомнятся и снова будут стрелять и метать гранаты.
Танки-наживки открыли стрельбу, «четверки», «тигры», «слоны» — ответную. У одной «тридцатьчетверки» их снаряды срикошетировали, у другой угодили в бруствер, и разрыв проделал в нем выемку. Второй снаряд через нее прошил лобовую броню, и «тридцатьчетверка» загорелась. Танкисты начали покидать ее через башню. Первые — благополучно, последние — свалились с башни сраженными. Одна «сотка» в отместку дала точный выстрел, и «тигр» зачадил, другой стал поворачивать башню в сторону той, что подбил соседнюю, но другая «сотка» упредила с выстрелом. В ответ десятка три-четыре полевых гаубиц и шестиствольных минометов накрыли высоту огнем и дымом. Стрельба пригасла.
Володя Соболев принадлежал к той молодой советской поросли, которая в Гражданской войне видела лишь одну, победную сторону. Отец неохотно заговаривал о другой, начальной, когда Красная Армия только создавалась в ходе боев из красногвардейцев, призванных в нее солдат Первой мировой войны и добровольцев, среди которых было немало юнцов, поверивших в новое будущее, без буржуев.
Умалчивал отец и о том, что в первые два года Гражданской войны из Красной Армии дезертировало около трех миллионов призванных единожды и дважды. И все же такие, как отец, отбили походы и восстания, а затем создали настоящую, хорошо вооруженную Красную Армию, готовую воевать на три фронта.
Однако истинный характер войны и боев открылся Соболеву в первый месяц войны. Совсем не такой, как о ней пели и декларировали. За два года войны он так нахлебался горько-пересоленного, что о проявлении личного героизма не думал. Поразить противника стало для него обыденностью, и воевал он с той добросовестностью, к какой приучили его отец с матерью, учеба в училище и два года войны, которую непременно необходимо закончить разгромом немцев. Слово «фашист», как и большинство солдат-вояк, он почти не употреблял, разве что в сочетании «немецко-фашистских». Иной профессии он не знал, иную, мирную, жизнь почти забыл и расценивал как школьное, подготовительное к той жизни, которую он вел на фронте, время.
