Ганс-Ульрих Рудель - Пилот «Штуки»
Мы уже находимся за нашими позициями и до базы остается всего десять минут лета, когда до меня внезапно доходит: какими словами я опишу первый подбитый танк в своем докладе? Получилась ли достаточно четкая фотография, по которой можно будет определить тип этого танка? Очень важно, чтобы наш Генеральный штаб знал, какие типы танков появляются на определенных участках фронта, такая информация указывает на то, какое новое оружие начало производиться или поступило из других стран. Я должен знать, какой модели был этот танк. Поэтому я приказываю командиру третьей эскадрильи вести самолеты домой, а сам разворачиваюсь и лечу назад.
Я немного убираю газ и на высоте 3–4 метров облетаю несколько раз загадочного стального монстра, осматривая его с самого близкого расстояния. Сбоку от него стоит ИС, который, по всей вероятности, подошел откуда-то из хвоста колонны, чтобы узнать, что происходит. Странный танк все еще горит. Когда я облетаю его последний раз, я вижу как несколько «иванов» карабкаются на башню ИС к установленному там 13-мм[43] зенитному пулемету. Вот они как по команде поднимают головы, я вижу дымок, выходящий из дула их пулемета и понимаю, что они открыли по мне огонь. Я нахожусь от них на расстоянии 50, самое большее 60 метров, им трудно в меня попасть, потому что круги, которые я описываю, имеют слишком малый радиус, если только они не опытные стрелки, которых специально учили стрелять по таким целям. Я продолжаю рассуждать в таком духе, когда на мой самолет обрушиваются два удара и я чувствую жгучую боль в левом бедре. Я с трудом преодолеваю темноту перед глазами и убеждаюсь, что по ноге струится теплая кровь Я говорю о ранении Гадерману, но он не может ничего сделать, потому что ему до меня не дотянуться. У нас нет никаких бинтов. Местность, над которой мы летим, кажется малозаселенной и не особенно пригодной для посадки. Если мы приземлимся здесь, понадобиться Бог знает сколько времени чтобы получить медицинскую помощь и я истеку кровью. Поэтому я должен попытаться достичь Будапешта, который от нас в двадцати пяти минутах лета.
Я чувствую, что быстро лишаюсь сил. Кровь все еще льется… Я испытываю странное чувство… какой-то транс… но я продолжаю лететь и все еще могу контролировать свои чувства. Я спрашиваю Гадермана:
— Как ты думаешь, могу ли я неожиданно потерять сознание… или ослабею постепенно?
— Ты никогда не долетишь до Будапешта… по всей вероятности… но неожиданно сознания не потеряешь.
Последние слова он произносит в добавление, скороговоркой, скорее всего, чтобы не расстраивать меня.
— Тогда я лечу дальше… и попытаю счастья.
Максимальный газ… минуты беспокойного напряжения… я не сдамся… я не… вот и летное поле с истребителями, Будапешт… выпустить закрылки… убрать газ… я приземляюсь… всё…
* * *Я отправляюсь на операционный стол в частном госпитале. Медсестры столпились вокруг и смотрят на меня с любопытством. За спиной хирурга, профессора Фикка, стоит Гадерман, он качает головой. Он говорит мне потом, что когда я был под наркозом, то сказал несколько вещей, которые по всей вероятности, не смогли привести медсестер в восхищение. Что можно сделать в такой ситуации? Профессор Фикк объясняет, что в меня попали две пули из 13-мм пулемета, одна, которую он уже извлек, вошла под углом в бедро, а другая прошла навылет. Он говорит мне, что я потерял много крови и как только он наложит гипс, меня отправят в санаторий на озере Балатон для того, чтобы я быстрее восстановил свои силы и дал бы возможность своим ранам затянуться в тишине и покое. Тем временем прибыл Фридолин и ругает меня за то, что я вляпался во все это из-за своего любопытства, но хотя он прямо и не говорит мне этого, он рад, что не произошло ничего более худшего. Он докладывает, что мы должны перебазироваться в район Штульвессенбурга, а сами будем стоять в Боргоенде. Они закрепляют мои носилки в санитарном «Шторхе» и доставляют меня в Хевис на озере Балатон, где я должен пройти лечение в санатории доктора Петера. Я уже спрашивал профессора Фикка сколько времени займет мое выздоровление и когда я смогу хотя бы ходить, не говоря уже о полетах. Он дает уклончивый ответ, предположительно потому, что Гадерман уже рассказал ему о моей нетерпеливой натуре. Я настаиваю на том, чтобы доктор Петер немедленно снял мои повязки и сказал мне, сколько, по его времени, я буду здесь оставаться. Он поначалу отказывается снимать повязки, но затем, после долгих споров, он исследует рану и говорит:
— Если не будет никаких осложнений, пролежите недель шесть.
Вплоть до этого момента я не особенно беспокоился о ране, но сейчас я чувствую, что снова теряю все, обреченный на бездействие в то время, когда нужен каждый человек. Я в бешенстве. Вот так ситуация: моя нога в гипсе и я с трудом могу передвигаться. Но в одном я уверен твердо: долго это не продлится. Не имеет значения, как благотворно скажется на мне медицинский уход и отдых, я не смогу отдохнуть по-настоящему до тех пор, пока я не вернусь в полк и не начну летать с ним. Фридолин каждый день приезжает из Боргоенда и навещает меня с портфелем, набитым бумагами на подпись. Он держит меня в курсе боевых дел полка, всех его тревог и потребностей. Между Фармосом и нашим нынешним аэродромом полк был временно размещен, всего на несколько дней, на аэродроме в Весеке, пригороде Будапешта. Стоит плохая ноябрьская погода и несмотря на критическую ситуацию мы совершаем только несколько боевых вылетов. На восьмой день он посещает меня еще раз и приносит новость, что Советы атакуют Будапешт большими силами и уже захватили плацдарм на этой стороне Дуная; еще хуже то, что их новое наступление с юга по направлению к Балатону угрожает вбить клин между нашими позициями. Он совсем не удивлен, когда я говорю ему, что достаточно належался в постели и собираюсь встать и вместе с ним вернуться в полк.
— Но…
Он не заканчивает это предложение. Он знает о моем упрямстве. Сестра слышит, как Фридолин упаковывает мои вещи и не может поверить своим глазам, когда она заглядывает в дверь чтобы узнать, что происходит. Когда появляется предупрежденный ею доктор Петер, он застает меня уже готовым уйти. Я хорошо знаю, что он не может взять на себя ответственность и я ни о чем его не прошу. Он качает своей головой наблюдая за нашим отъездом. Через час автомобиль доставляет нас на станцию.
На то время, когда полк расквартирован в Фармосе, мы стоим в деревне. Люди настроены к нам очень дружелюбно, чего можно было ожидать. Они надеются, что мы сможем остановить русских и освободить уже оккупированную часть их страны. Мой ординарец Дальман уже приготовился к моему приезду и натопил комнату в небольшом коттедже, без сомнения полагая, что она понадобиться в качестве больничной палаты. Проходит несколько дней и погода налаживается. Я летаю с первого же дня, укрепив ногу в гипсе дополнительными ремнями. Двигаться трудно, но как-то удается. В середине декабря из-за сильных дождей и мокрого снега наше летное поле становится все больше и больше похожим на болото и мы возвращаемся в Варпалоту. Этот аэродром расположен на сухом возвышенном месте и мы можем взлетать в любое время.
Моя третья эскадрилья в конце концов переоснащена истребителями «Фокке-Вульф-190», и, имея в виду складывающуюся ситуацию, мне бы не хотелось давать им особое время на переподготовку. Поэтому один или два пилота по очереди прикрепляются к штабу полка и между боевыми вылетами я знакомлю их с новым типом самолета и учу их как с ним обращаться. Каждый из них делает несколько кругов, количество которых зависит от его летного мастерства и затем я беру их с собой в качестве ведомых на боевые вылеты. После пятнадцати или двадцати вылетов их знакомство с новым самолетом считается завершенным и наступает очередь других экипажей. В итоге третья эскадрилья способна совершать боевые вылеты без перерывов.
Во время своих первых боевых вылетов экипажам приходится получать самые трудные уроки, поскольку зенитная оборона везде сильна и кроме того, они все еще немного боятся летать на самолетах нового типа, особенно потому, что у них нет бортового стрелка, который подстрахует их против атак противника сзади. Во время своего первого боевого вылета ФВ-190 лейтенанта Шталера получает попадание в двигатель и немедленно идет вниз. Ему удается совершить вынужденную посадку за нашими окопами. В тот день все идет не так. Только я собираюсь взлететь вместе с лейтенантом М., который также проходит обучение на новой машине, когда большая группа Ил-2 вместе с истребительным эскортом пролетает мимо аэродрома, находясь на высоте 600 метров. Стоит холодный декабрьский день и у меня уходит некоторое время на то, чтобы разогреть двигатель так, чтобы он работал в нормальном режиме, но тем временем «иваны» конечно же, исчезают за горизонтом. Затем до меня доходит, что во время нескольких по-настоящему холодных дней механики использовали устройства для подогрева, которые позволяют нам взлетать немедленно, без предварительного прогрева двигателей. Работа этого устройства зависит от специально приготовленного топлива. Я делаю знак М. немедленно заправляться и взлетать вслед за мной. Бомбовой груз для запланированного вылета все еще находится под брюхом наших самолетов. Я не хочу снимать бомбы, поскольку нам еще предстоит завершить нашу миссию. Возможно, даже с этим грузом мы все еще сможем догнать строй «Илов». М. пилотирует медленный самолет и отстает, я постепенно приближаюсь к «Железным Густавам», которые пересекают линию фронта, когда я нахожусь от них еще на расстоянии нескольких сотен метров. Но я упрям и намерен их атаковать, пусть даже и в одиночестве. С моим ФВ-190 я не боюсь русских пилотов на их Ла-5 и Як-9. Внезапно в двигателе раздается грохот, из него хлещет масло, так что я уже ничего не вижу, масло забрызгало все стекла кабины и они теряют прозрачность. В первое мгновения я думаю, что в двигатель попал зенитный снаряд или очередь из русского истребителя, но затем я понимаю, что заклинило поршень двигателя. Двигатель плохо тянет и издает ужасный грохот, он может остановиться в любой момент. Во второе мгновение я инстинктивно опускаю нос вниз и направляюсь к нашим позициям. Сейчас я должен оказаться прямо над ними. Выброситься с парашютом невозможно, если даже не принимать во внимание малую высоту, потому что моя нога в шине. Самолет не сможет подняться выше даже на метр. Я сбрасываю фонарь, чтобы иметь возможность смотреть по сторонам и назад. Я лечу на высоте 50 метров, местность внизу непригодна для вынужденной посадки, кроме того я озабочен тем, чтобы подойти как можно ближе к аэродрому и после посадки, не теряя времени, вернуться в свою часть. Мимо меня, совсем близко проносится церковный шпиль, хорошо еще, что он не оказался точно на моем пути. Прямо впереди я вижу дорожную насыпь, пересекающую мой курс под углом, в любую секунду я могу ждать что двигатель остановится. Я могу только надеяться на то, что самолет пройдет над насыпью. Я тяну ручку на себя и жду. Удастся машине перескочить через эту насыпь или нет? Удалось! Вот я касаюсь земли. С хрустом и скрежетом самолет юзом скользит по замерзшей земле, параллельно широкой канаве, и останавливается. Меня больше всего беспокоит нога, но с ней, похоже, все в порядке. Я оглядываю тихий, мирный зимний ландшафт, только отдаленные раскаты орудий напоминают мне, что все еще идет война, хотя Рождество уже на пороге. Я отстегиваю ремни, бросаю взгляд на дымящийся двигатель и усаживаюсь на фюзеляж. По дороге идет машина с двумя солдатами. Они первым делом внимательно смотрят на меня, желаю убедиться, что я не русский, поскольку те чаще падают за нашей линии фронта, чем мы — за их. Солдаты бросают доски через канаву и несут меня к машине. Через час я уже снова на аэродроме и готовлюсь к новому вылету.
