Михаил Герасимов - Пробуждение
Нина все же поняла, что я заподозрил что-то неладное и жалею ее. Она с благодарностью взглянула на меня и слегка дотронулась рукой до моего плеча.
— Спасибо, Миша, за добрые слова, я уверена, они идут у вас от сердца. Но здоровье мое прекрасно, и чувствую я себя, — тут ее голос слегка дрогнул. — как и обычно. Да и работы у нас теперь хватает.
Я не выдержал.
— Нина! Родная! Вы же знаете, что я давно люблю вас, хотя и не объяснялся вам в любви. Сейчас я вижу, вы страдаете, у вас какое-то, может быть тяжелое, переживание. Мне больно, и я готов пойти на все, чтобы только вы были счастливы. Простите меня, я не мог удержаться. Я так люблю вас, так люблю. Ответьте мне «да» и будьте моей женой, любимой, обожаемой, единственной, — невнятно и бессвязно, но горячо говорил я, сжимая руки Нины.
Ее лицо и глаза на мгновение отразили целый поток самых разноречивых чувств: радость, удовлетворение, гордость чем-то, предостережение, сомнение, смятение.
Я с надеждой смотрел в глаза Нины и не мог не видеть чувств, обуревавших ее и быстро сменявших друг друга. Так играет теплая волна у берега моря: и ласкается у ног, и грозит поглотить, и раскрывает объятия, и убегает, не дойдя до предельной черты. Сейчас она мягкая и радостная, но вот помрачнела, шумит и несется на тебя, покрытая пеной ярости.
Нина мягко, но решительно освободила свои руки.
— Не надо, Миша! — с грустью произнесла она. — Я знаю: у вас самые лучшие чувства по отношению ко мне. Но вы не любите меня, вам только кажется, что любите. У вас очень живое воображение и чистое сердце. Любят по-иному, — уже тверже сказала она.
— Ниночка! — страстно говорил я, крепко сжимая руки Нины. — Испытайте меня. Вы ведь знаете, что я готов отдать за вас свою жизнь. Зачем же вы мучите меня?
— Милый Миша! Вы романтик до глубины души, живете чувствами и мечтами, а я хотя моложе вас на два года, но значительно старше опытом и привыкла раздумывать над жизнью и людьми. Вас я люблю, как милого и родного человека. Может быть, большего счастья, чем быть вашей женой, у меня никогда не будет, может быть, потом я буду горько жалеть, что вы не мой муж, глаза свои выплачу. Но все это, возможно, будет лишь потом. А сейчас, Миша, я не могу сказать вам «да». Успокойтесь и, если можете, простите неблагодарную и глупую Нину и немножко пожалейте ее.
Я уехал из лазарета, томимый самой горячей любовью и жалостью к Нине. Пусть она не будет моей женой, но я люблю ее больше всего на свете. Она для меня все: и свет, и радость, и счастье бесконечное, и мука злая. Так думал я. Но что произошло с Ниной, я так и не узнал. Зловредный Бек только молча пожал мне руку на ходу, куда-то спешил, а с ним целая свита врачей, фельдшеров и сестер. Неужели Нина кого-то полюбила и без взаимности! Это непонятно! Как это можно: знать Нину и оставаться к ней равнодушным? Ответов на свои вопросы я, конечно, не нашел.
* * *С Николаем Петровичем тоже что-то неладно. Он часто ездит куда-то на своем Кардинале. Кардинал даже похудел в последнее время, да и владелец его выглядит не лучше. И настроение его меняется в день по нескольку раз: то хмурится, то улыбается и рассказывает веселые истории, угощает коньяком меня и Богдана Богушевича, второго младшего офицера команды. Живем мы теперь в одной землянке, и Николаю Петровичу некуда скрыться от наших глаз. Хотя мы с Богданом и не обмениваемся мыслями по поводу необычного поведения Муромцева, но думаем, мне так кажется, одно: у Николая Петровича роман, пока без завершения. Мы искренне сочувствуем ему и желаем успеха: он человек во всех отношениях достойный, исполненный благородных чувств и хотя аристократ, но высокая культура дает ему возможность быть с нами на равной ноге.
Он даже занятия запустил последнее время. Теперь все лежит на мне и Богдане. Богдан — очень милый мальчик двадцати лет, скромен, но чрезвычайно смел и даже дерзок в разведывательных предприятиях. На Николая Петровича он смотрит с обожанием, на меня — как на кладезь разведческой премудрости. С Анисимовым и разведчиками он в дружеских отношениях, хотя происходит из старинного дворянского рода, но, кажется, ничего, кроме фамилии, не сохранившего. Богдан — студент-филолог, как и Николай Петрович в свое время, очень любознателен. Много читал, но наивен, смел до безрассудства и одновременно очень деликатен, краснеет от некоторых «слов», приказывать не умеет, а просит. Однако все его любят, и я люблю, и мне приятно, что у меня под началом такой милый парнишка.
* * *В октябре я получил отпуск и уехал домой. В Москве заходил на Пречистенку в госпиталь к Голенцову. В палате с ним еще девять солдат. Выглядит неплохо, но еще не ходит. Откровенно с ним поговорить не пришлось. Я подарил ему несколько пачек табаку и хорошую бритву, помня, как он скреб свою физиономию на фронте, а потом с сожалением рассматривал изъяны, нанесенные бритвой. Голенцов был доволен подарками, а еще больше моим посещением. Рассчитывает месяца через четыре выздороветь. В Москве у него мать. Ей уже пятьдесят четыре года, работает кондуктором трамвая. Отец, тоже слесарь у Гоппера, умер перед самой войной. Мать живет у другого сына, младшего брата, который получил некоторое образование и служит на телеграфе. Все эти сведения ничего не прибавили к характеристике Голенцова. Долго у него я не задерживался: мне хотелось навестить своих землячек.
Жили они у Бородинского моста в доме княгини Шаховской, в той же самой комнате, что и в 1915 году. Времени у меня оставалось в обрез. Землячек не застал — работали в анатомичке. Закупив на Арбате кое-какие подарки для семьи, я успел еще поужинать в вокзальном ресторане.
За год моего отсутствия дома у нас кое-что изменилось. Брата Сергея досрочно призвали в августе в армию, он уже воевал на турецком фронте, где-то в районе Мамахатуна. Он служит в авиационной части. Старшая сестра Мария сдала какие-то фармацевтические экзамены при Московском университете и теперь заведует аптекой в Зарайске. Дома, следовательно, кроме отца и матери только младшие — Елена и Анатолий. Оба учатся. Елена деятельно и во всем помогает матери по хозяйству. Отец и мать за этот год постарели: шутка ли сказать — два сына на фронте. Мать, всегда отличавшаяся слабым здоровьем, стала прихварывать еще чаще и, если бы не помощь Елены, не могла бы справиться с хозяйством, несмотря на всю свою самоотверженность. Первые дни я никуда не выходил, а проводил все время дома: никак не мог рассказать отцу и матери все, что их интересовало. В свою очередь узнал, что в Иванове состоялось стихийное выступление женщин-работниц, мужья которых в армии. Несмотря на то что цены на продукты повысились очень мало, рабочим семьям стало жить значительно хуже: доходы семьи сократились на заработок мужа, взятого в армию. Многодетные матери далеко не всегда могли восполнить этот урон, даже если подрабатывали на обточке снарядов, да не все и могли заниматься этим. Материальные недостатки и выгнали женщин на улицу. Отец говорит, что полиция, пытавшаяся их разогнать, сама была разогнана ожесточившимися женщинами и с позором бежала. Женщины, вооруженные камнями и крупными кусками каменного угля, подступили к городской управе. Была поднята на ноги вся полиция, пешая и конная, и после жаркой схватки, в которой разъяренные и доведенные до отчаяния женщины поражали полицейских камнями и кусками угля, порядок был восстановлен.
Так вот она, оборотная сторона медали: слабообеспеченному населению стало жить настолько плохо, что матери семейств вынуждены выйти на улицу и добиваться улучшения положения своих семей в схватке с городовыми. А как себя будут чувствовать солдаты на фронте, когда узнают о происходящем у них дома? Возрастет ли их патриотизм и повысится ли желание драться с врагом? Николай Петрович сокрушался о падении патриотизма в армии. А он, этот патриотизм, оказывается, зависит от того, насколько семьи солдат обеспечены материально. Это открытие меня потрясло. А как это согласуется с тем, что говорили Бек, Голенцов, а еще раньше Никифорыч? Я начинаю догадываться, кажется, о том, чего не договорил Никифорыч.
* * *
Вот я и снова в полку. Большинство старших офицеров уже произведено в следующие чины: Белавин и Макасеев стали полковниками, Желиховский — подполковником, Муромцев, Булгаков, Жуковский, Пантюхов и Каринский — ротмистрами. По этому поводу в офицерском собрании состоялся торжественный обед. Генерал произнес очень красивую речь об исторической доблести русской армии, о верных сынах родины — офицерах и солдатах, к которым он причислил и виновников торжества, и, наконец, о неиссякаемом роднике русского патриотизма, о преданности всех воинов своему долгу и «обожаемому монарху». Несмотря на красоту речи и чувство, с которым генерал произнес ее, она у большинства офицеров военного времени вызвала лишь официальное громкое одобрение в криках «ура». А когда совершились «возлияния», подпоручик Филатов открыто говорил о нашем «квасном» патриотизме, в котором, как в квасу, пена шипит на поверхности, а внутри вода, без содержания и градусов, как закончил он.
