Иван Кошкин - Когда горела броня. Наша совесть чиста!
Петров резко, не размахиваясь, ударил танкиста в челюсть, Даншичев нелепо взмахнул руками и упал ничком.
— Я не могу, товарищ старший лейтенант, — тихо сказал водитель. — Арестовывайте, в танк я больше не сяду.
«Приговорить… Приведен в исполнение…» Комбат молча смотрел в потухшие глаза танкиста, понимая, что здесь он бессилен. Внезапно его прошиб холодный пот. Красноглазому майору не придется трудиться, рядом с комбатом стоял батальонный комиссар Беляков, который мог легко обойтись без всякого трибунала. Словно в подтверждение его страхов, комиссар шагнул вперед и склонился над водителем. Даншичев сжался в комок.
— Чего орешь, дурак? — спокойно сказал Беляков. — Никто тебя расстреливать не собирается. Арестант, тоже мне. Вытри кровь и иди спать, без тебя обойдемся. Мне в экипаже трусы не нужны.
Он выпрямился и обвел взглядом сбежавшихся на вопли танкистов.
— Ну, что собрались? — спросил комиссар, не повышая голос. — Заняться нечем?
Оказалось, что заняться есть чем, причем буквально каждому. Экипажи разошлись к машинам.
— Вытри лицо, — повернулся Беляков к водителю. — И вообще, приведи себя в порядок, на тебя смотреть противно. Пойдем, комбат, поговорить надо.
Они отошли в сторону.
— Курить хочешь? — спросил Беляков.
— Нет, спасибо, — ответил Петров. — Папиросы у вас паршивые, Михаил Владимирович.
— Правда? — удивился комиссар. — А мне нравятся.
Он закурил.
— Ты удивляешься, наверное?
— Да, — честно сказал старший лейтенант. — Если честно, я думал, что вы его — того… В лучшем случае Кулешову сдадите.
— Смысла нет, — ответил Беляков, выпуская клуб дыма. — Ну сдам я его, Кулешов его по ускоренной процедуре… Нет, Ваня, я его так не брошу, комиссар я или кто? Слабину может каждый дать.
— У нас весь батальон вот-вот слабину даст! — Петрова наконец прорвало. — Вы что, не видите, они все как в воду опущенные! Заранее с жизнью прощаются…
— А ну, хватит, — жестко сказал комиссар. — От Даншичева заразился? Ты комбат, ты пример должен показывать. Значит, так, к Тихомирову на совет поедешь один, я тут останусь, с людьми. Буду, так сказать, политбеседу проводить.
— Михаил Владимирович, — Петров наконец набрался мужества сказать то, что давно вертелось у него на языке. — В комиссарские дела я не лезу, но только вы все-таки учитывайте…
— Что? — спросил Беляков.
— Так, как вы, сможет не каждый, — старший лейтенант развернулся и зашагал к своему танку.
Подойдя к машине, он посмотрел по сторонам. Экипаж сидел под деревом и вяло переругивался. Убедившись, что его никто не видит, комбат нырнул в танк и, найдя портупею с кобурой, пристегнул оружие. Проверив наган, он сунул его обратно в кобуру и выбрался из «тридцатьчетверки», как раз чтобы услышать треск мотоцикла. Связной из штаба дивизии доставил пакет, и Петров, расписавшись в, журнале, отпустил мотоциклиста. Распечатывая конверт, он вдруг заметил, что рядом с ним стоит Беляков. Взгляд комиссара был странным, и старший лейтенант на всякий случай поинтересовался:
— Что-то не так, Михаил Владимирович?
— Да нет, все хорошо, — тряхнул головой комиссар. — Я просто вспомнил — позавчера на станции вот так же получил приказ Юра.
— Ну и что? — удивился Петров, вытаскивая приказ и пробегая его глазами. — Так, совет отменяется. Приказано ждать распоряжение утром… Так… Сашка, иди сюда!
Безуглый вразвалочку вышел из-за машины, но, увидев Белякова, вытянулся и подошел, печатая шаг.
— Хватит паясничать, — поморщился комбат. — Рацию настроишь на эту частоту. И учти, это — штаб дивизии, так что давай без выкрутасов.
— А я что, когда-то выкрутасничал? — оскорбился радист, забирая листок. — Все будет в лучшем виде, командир. То есть: «Слушаюсь, товарищ командир!»
Развернувшись, он, точно так же отбивая шаг, подошел к люку мехвода и полез внутрь.
— Темнеет, — подумал вслух Беляков. — А соберите-ка батальон, товарищ старший лейтенант.
— Зачем? — удивился Петров.
— А я им речь скажу на сон грядущий, — спокойно ответил комиссар. — А то, если так дальше пойдет, они и заснуть не смогут — всю ночь бояться будут.
Экипажи собрались возле комиссарской «тридцатьчетверки»; оглядев собравшихся, старший лейтенант почувствовал, как сжалось сердце — от батальона осталось едва тридцать танкистов и двенадцать человек ремонтников. Комбат ожидал, что Михаил Владимирович, как накануне комиссар дивизии, полезет на танк, но тот стоял у борта машины, и Петров понял, что это просто не нужно — их осталось так мало, что все могли слышать и видеть Белякова и так.
— Товарищи, — голос комиссара звучал спокойно и как-то даже обыденно, — сегодня у нас был тяжелый день. Мы потеряли семь машин. Мы потеряли четырнадцать человек. Наш командир тяжело ранен, его танк серьезно поврежден. Более того, поставленную задачу — взять Ребятино — мы не выполнили.
Танкисты возмущенно загудели — по их мнению, село не смогла взять пехота с ее дурацкой привычкой залегать по поводу и без повода и откатываться назад при первых признаках немецкого сопротивления. Комиссар поднял руку, и гул стих.
— И завтра мы снова пойдем в бой. Я хотел бы сказать, что завтра нам будет легче. Но я вам этого не скажу, потому что завтра будет тяжелее, много тяжелее, чем сегодня.
«Что он говорит?! — в панике подумал Петров. — Он же напугает их еще сильнее».
— Вы сами это знаете, — продолжал Беляков. — Вы знаете, что завтра риск будет гораздо выше, и многие не вернутся из боя.
Над поляной воцарилась внимательная тишина, танкисты пытались понять, к чему же клонит комиссар.
— Поэтому многие уже заранее похоронили себя, махнули на все рукой: «А, все равно завтра гореть!» Другие, наоборот, злятся: «Почему я должен умереть? Почему я, а не другие, пойду, возможно, на смерть?»
Тишина стала оглушительной, и Беляков понял, что попал в точку.
— Я бы мог напомнить вам о присяге, я мог бы сказать, что комсомольцам не пристало трусить, но вы и сами все это прекрасно знаете. Поэтому сейчас я буду говорить с вами не как политработник, а как ваш старший товарищ, как человек, как мужчина. Жить хочется всем — это естественно. Я тоже очень хочу жить, мне нужно многое сделать, нужно исправить свои ошибки. Да я просто хочу увидеть — что будет дальше.
Он сделал паузу. В наступающей темноте Михаил Владимирович уже не мог видеть лица молодых танкистов, но знал, что они смотрят на него, ожидая, что он будет говорить дальше.
— Но дело в том, что сейчас идет война. И я хорошо понимаю: может получиться так, что никакого «дальше» уже никогда не будет — оно будет растоптано, уничтожено, осквернено. Вы сами видели, как это может быть. Но жизнь дала мне выбор: я могу драться за то, что мне дорого, за то, что я считаю верным, и я бесконечно благодарен за это. Жить — хорошо, вы молоды, и просто еще не знаете, как это здорово — жить. Но можно жить, как скотина: бежать, прятаться, спасая шкуру, наплевав на совесть, честь, долг, любовь. И, кстати, возможно, что шкуру даже удастся спасти. Вот только я для себя такого не хочу. Я лучше буду с теми, кто в смертный час свой скажет: «Наша совесть — чиста». Как младший лейтенант Пахомов. Как лейтенанты Кононов и Иванов, как мой друг Юра Шелепин. Это каждый решает для себя. Просто помните — одна минута трусости может перечеркнуть всю жизнь. У меня все.
Привалившись к броне, Беляков достал последнюю папиросу и, чиркнув спичкой, закурил. Вспышка на мгновение выхватила из тьмы его лицо, и Петров понял, что комиссар выложился весь.
— Есть какие-нибудь вопросы? — напряженно спросил комбат, вглядываясь в темноту, пытаясь понять, достиг ли Беляков своей цели.
— Нет вопросов, товарищ комбат. — Петров узнал могучий бас Нечитайло. — Спасибо, товарищ комиссар, до сердца достало!
— Спасибо!
— Спасибо, товарищ комиссар!
— Спасибо, дядя Миша!
— Спасибо!
Комбат стоял рядом с комиссаром и в ночной уже тьме сумел разглядеть, что Беляков улыбается.
— Вот и хорошо, — подвел итог старший лейтенант. — Всем, кроме часовых, — отбой. Завтра силы понадобятся.
Он слышал, как в темноте экипажи расходились по машинам, одни молчали, другие обсуждали речь комиссара. Петров прислонился к танку рядом с Беляковым и, достав из кармана кисет, принялся сворачивать козью ногу.
— А махорка, значит, не паршивая? — спросил комиссар.
— Хороша речь, — невпопад ответил комбат. — Правда, очень хорошая.
— Ты знаешь, — хмыкнул Беляков, — я уже сейчас не могу вспомнить, что же я только что говорил.
— Значит, от сердца шло, — уверенно сказал старший лейтенант. — Эй, кого там нелегкая несет?
Из темноты вышел невысокий, узкоплечий танкист.
— Товарищ старший лейтенант, — Даншичев стоял, опустив голову, — товарищ старший лейтенант, я… Я прошу разрешения искупить свою… Трусость.
