Блага Димитрова - Страшный суд
Но когда на своих руках я почувствовала тяжесть ребенка, мне полегчало. Сейчас знаю, что я не транзитный пассажир через огонь. Огонь увожу с собой, он обжигает руки, взрывает весь мой донынешний мир. У меня уже нет обратного билета в покой, я перестала быть в мире транзитным пассажиром.
Приезжаем перед рассветом, в самый темный час ночи, потому что зашла луна. Нинь-бинь — это маленькая провинция в юго-западной части Северного Вьетнама. В строгом смысле — Средний Вьетнам. Железнодорожный узел. Американцы бомбят круглосуточно.
Ночевали в пещере. Фонарик, больше похожий на горящую папиросу, водил меня от углубления к углублению и все мне показал: где спать, где умыться.
Умываюсь, черпая воду ковшом из кокосового ореха, из чаши, выдолбленной прямо в скале. Вода прохладна, живительна. У меня целых два часа для сна.
Тем временем Нгуен у входа в пещеру разговаривает с местными людьми, вероятно с местным начальством. Слышатся слова: «план обороны», «культурно-просветительная работа».
Закрываю глаза, чтобы вспомнить лица встречавших меня людей. Лица ускользают, остаются одни белозубые улыбки. А из приветственных слов только слова:
— За последние двадцать лет у нас было восемнадцать опустошительных тайфунов. Наша природа почти так же, жестока, как война. — Говорят это с улыбками, словно о свадьбе.
Всюду, куда бы я ни повернулась, я натыкаюсь на одни улыбки. Они вокруг меня, как стена. Уж не ограждена ли я этой стеной от настоящего Вьетнама? Не замурована ли я в них? Ну, улыбки, стена, а что за ней? Должно же там что-то быть.
Постель мне приготовили в каменной нише. Предупредили: как только услышу самолет, бежать в глубину пещеры. Ушли.
Меня охватывает пещерный мрак. Сколько эр и эпох прошло для того, чтобы я снова очутилась в колыбели человечества!
Как легко человек мог бы жить и дышать на этой благословенной земле. Климат, пейзаж, земные плоды, обычаи и нравы — все напоено солнцем, лаской, сочностью. Наверно, в мирное время здесь живут самые счастливые люди.
Но было ли здесь мирное время?
Китайцы, французы, японцы, американцы. И восемнадцать тайфунов за последние двадцать лет.
Меня успокаивает и усыпляет самая древняя колыбельная песня: звон капель по камню. Тишина и звон. Ритм. Тишина и звон. Длинная тишина и короткий звон. Ритм, баюкавший сон пещерного человека, западавший век за веком в его подсознание. Ритм. Поэзия-ритм. Музыка-ритм. Все виды наших сложных стихотворных размеров, все эти амфибрахии, дактили, хореи и ямбы родились из капли, падающей на камень. Тишина и звон. Тишина и звон — длинная тишина и короткий звон. Ритм. Тишина. Темнота. Сон. Капля поет, разбивая себя о камень.
* * *Точно такой же ночью, в два часа, в тростниковой хижине около Хайфона будят девочку. Она привыкла отрываться от своего сладкого сна. Думает, что опять тревога. Проворно соскакивает с дерюжки, на которой спала, и влезает в сандальки, потрепанные не от детской беготни, а от беганья в убежище.
Но на этот раз не слышно ни гуденья моторов, ни стрельбы, ни отдаленных взрывов. А между тем мать ее волнуется больше, чем при бомбежке. Торопит. Надо двигаться в путь.
— Куда едем, мама?
— Потерпи, узнаешь.
По голосу не поймешь, опечалена мать или радуется. Она ничего не берет. Да ей и нечего взять, кроме ребенка. Ей сказали, что это очень для девочки важно. Она еще не осознала до конца того, что ей сказали, но спешит, как все матери, когда дело касается судьбы детей. Братик и сестричка остаются одни. Глядят полусонные вслед тоненьким ножкам Ха, переступающим через порог. Они не знают, что мелкий стук ее шажков не вернется к родному порогу. Будут его ждать, прислушиваться, может быть, до конца жизни.
Мать наказывает спать по очереди: одному спать, другому прислушиваться.
Двое незнакомых мужчин с велосипедами ждут у входа в жилище.
— Куда едем, мама?
Мать отвечает тем, что торопится еще больше. Садится на велосипед. Сажает впереди себя Ха. Ребенок прижимается к ней, как бы прячась от скорости, которая отторгла ее от домашнего тепла. Мать излучает какое-то непонятное напряжение, тревогу. Это прогоняет у девочки остатки сна.
— Куда едем, скажи?
Мать энергичнее нажимает на педали. Тропинка и ночной мрак — одно. Девочка вслушивается в шелестение велосипедных спиц, во всплеск ветра в широких банановых листьях, в бормотанье реки, в учащенное биение материнского сердца. Вещие, тревожные шумы. Гадает, далеко ли ее везут.
— Куда едем, мама-а-а?
Мать отвечает учащающимся сердцебиением.
Вдруг гул самолета прерывает течение ночи. Велосипеды брошены в пыль. Женщина схватывает девочку и бежит к глубокой норе. Она узка и для одного человека, но для матери с ребенком это как раз. Мать затаскивает ребенка в нору, а сама ложится сверху. Взрывы гремят над материнским сердцебиением. Неизвестно, что громче.
Девочка долго (шрамиком до конца жизни) будет носить метку от этой ночи на ссаженном локте. С грустью будет смотреть, как метка бледнеет, словно дорогой браслет, оставшийся на память от матери.
* * *Ха поет и танцует, изумляя гостей. Голосок ее как колокольчик, кисти ее рук волнуются с гибкостью тростника под утренним ветерком. Извивы песни переплетаются с извивами рук и воспроизводят неуловимый рисунок древневосточной ритмики.
— Будет певицей! Станет балериной! — пророчествуют тети и дяди.
Ха перестает танцевать и топает ножкой:
— Нет, доктором!
Вынимает коробочки с иголками. Ее специальность — инъекции. Повязывает свою косынку Красного Креста, макает ватку в одеколон и начинает делать «уколы» толстым тетям, чтобы вылечить их раз и навсегда от мании делать из девочки певицу и балерину.
Самое приятное гостевание для нее — в больнице у дяди Доктора. Входит в белый кабинет на цыпочках, как в храм чудес. Смотрит на склянки с проспиртованными солитерами, сует носик в ящики с инструментами, смотрит с возрастающим восторгом, как врач готовит шприц. Наступает долгожданное таинство: прививка! Она протягивает ручку с очарованной улыбкой. Не может понять, почему от нее ждут плача, почему ее так хвалят за храбрость. Укол — прекрасный момент. Нет большей радости. Когда придем опять?
Таблетки против глистов глотает как конфеты, а витамины — ее жевательная резинка. Не может надивиться на горы коробочек и склянок в аптеке. Как только бабушка охнет по старости, она бежит звонить по телефону дяде Доктору, чтобы немедленно пришел. Вывешенное угрожающее объявление о карантине на соседских дверях ее привлекает как магнит.
Часто рассказывает с искрящимися глазами все тот же случай. Похоже, что это ее лучшее воспоминание о родине. Упало мно-о-ого бомб на детский дом. Сразу пришла врачиха в белом переднике. Ха сияет, словно видит белое видение. Рука одной девочки, не успевшей добежать до убежища, оторвана. Докторша ее перевязала. Вот так!
И поспешные пальцы начинают засучивать рукав у куклы. Перевязка раны — есть ли более красивое дело. Потому что в тот раз заваленные землей остались дети, которым ничего уж нельзя было перевязать.
Таких вещей мне во Вьетнаме не показывали. Там я гость. Все меня видят. Это мешало увидеть мне. Лишь когда Вьетнам пришел ко мне домой, я начинаю его понимать.
* * *Девочка смотрит в окно. Все ей чуждо. Особенно крыши домов. Они как шапки людей. Во Вьетнаме соломенные или из пальмовых листьев островерхие шляпы призваны затенять все лицо, шею и даже плечи. Солнце как бы стекает по ним наклонным и скользким. А из-под них, из глубокой тени смотрят глаза. Такие там и кровли домов.
Здешние крыши плоски и сидят на домах, как фуражки, не загораживающие ни лба, ни глаз, ни тем более целого лица. Они не защищают от солнца, да и нет нужды. Здесь рады солнцу, а не прячутся от него. Но само солнце зато то проглянет, то спрячется. Так же и лица у людей — то улыбаются, то хмурятся без видимой причины.
Девочка, сплющив носик о стекло, бормочет про себя, повторяя без конца одни и те же слова, нащупывает их, сочетает и разлучает, не сознавая, что сочиняет первое в жизни стихотворение.
Есть солнце, нет солнца.Тепло-холодно, тепло-холодно.Я в Болгарии.
Когда я говорю, что это стихотворение, а дядя Родой подтверждает, что очень даже хорошее, девочка озадачивается. Ей понравилось сочинять стихи. И вот она вступает на скользкую и проторенную дорожку некоторых поэтов. Первый подсознательный толчок потерян, импульса нет, а слова под рукой и модель под рукой.
Есть дождь. Нет дождя…
— Стоп! — говорю. — Это уже не стихи.
— Почему-у?
— Ах, если бы я знала, почему, я не билась всю жизнь о слова, как лбом о камень.
Ребенок переживает разочарование в словах. Жизнь становится богаче на одну потерю.
