Идиллия Дедусенко - В «игру» вступает дублер
— Сынки… сынки мои… Живы! Сынки…
— Отец, ты чего нас на морозе держишь? — весело возмутился Николай.
— Заходите, заходите, милости прошу. Чего я в самом деле… Намёрзлись поди. Заходите, у меня чай готов.
— Ну, ты даёшь! — изумился Чернов. — Кругом бой, а у тебя — чай!
— Бой чаю не помеха.
Чернов и Игнатов весело ввалились в комнату, где на печи тоненько попевал чайник. Николай глянул в сторону тайного убежища, хотел спросить:
— А где…
— Тише, — остановил Петрович, — тише… Спит он.
Игнатов и Чернов переглянулись: вот такого они не ожидали — в городе бой, а Зигфрид спит! Петрович приложил палец к губам, тихонько сказал:
— Заболел он так, я его еле выходил.
— Простуда, что ли? — удивился Николай.
— И простуда, и нервное потрясение. Да вы садитесь.
Игнатов и Чернов сели, взяли кружки с чаем, приготовились слушать. Петрович рассказал, как взяли Анну, как пришлось сжечь дом Вагнера, чтобы не обнаружили рацию, как застрелился Гук, как они приготовились спасти Анну и других узников, когда их повезут на расстрел. Фургон почему-то свернул к окопам. Они бежали туда через овраг, через поле, но… опоздали. Когда услышали выстрелы, всё равно бежали, надеясь на чудо. Фургон только отъехал, когда они подбежали к окопам. Видно было, что солдаты кое-как, наскоро присыпали трупы землёй — видать, торопились. Из-под земли, смешанной со снегом, виднелись то кисть руки, то часть ноги, то край одежды…
Зигфрид стоял, как изваяние, и молчал, тупо уставясь в окоп. Петровичу даже показалось, что он умом тронулся. Но вот Зигфрид словно очнулся и стал ходить вдоль окопа. Вдруг он кинулся на землю — оттуда выглядывали кончики светлых волос. Он стал торопливо разгребать землю руками. Василий понял его и начал помогать. Вдвоём они откопали тело Анны, погрузили его на санки. Зигфрид снял свою телогрейку и укрыл ею Анну.
— Простудишься, ветер вон какой, — предостерёг Петрович, — а ей теперь всё равно…
Зигфрид так посмотрел на него, что Петрович умолк на всю дорогу и пошёл рядом с ним за санками, которые тащил Василий. Так и добрались до избушки.
Зигфрид всё надеялся, что Анна только ранена и никак не хотел поверить в её смерть. Сидел и смотрел на неё, пока Петрович с Василием рыли под сосной могилу. Похоронили её уже перед рассветом. Началась метель, а Зигфрид не хотел уходить. Петрович и Василий по очереди выходили к нему, звали в дом, но он стоял, как вкопанный, без телогрейки, без шапки и молчал. Петрович накинул ему на плечи свой полушубок, но напрасно. Когда снова вышел, тот полушубок уже снегом замело у ног Зигфрида, а он ничего не замечал. Только когда совсем рассвело, еле затащили его в дом.
На следующий день весь пылал и всё рвался зачем-то в город, да Петрович не пустил, напомнил, что он своё дело ещё не кончил, надо своих дождаться. А к вечеру Зигфрид совсем слёг, температура так поднялась, что у него начался бред.
— О-о-ох, думал, помрёт он, — вздохнул Петрович, заканчивая рассказ. — Я его травами отпаивал, мёду раздобыл, да Василий откуда-то лекарства немного принёс. Мы вдвоём чуть не силком всыпали ему в рот те порошки да отвары вливали. Долго бредил, метался. А эту ночь первый раз спокойно заснул. Стреляют далеко, ему не слышно, а я и не бужу, пусть поспит, сон тоже как лекарство.
В тайнике было тихо и темно. Игнатов посветил фонариком и увидел Зигфрида, лежавшего под тёплым одеялом. Все черты его лица обострились, щёки и подбородок густо заросли щетиной. Вдруг Зигфрид, не открывая глаз, спросил:
— Петрович, ты?
— Это я, Игнатов.
Зигфрид медленно открыл глаза, будто не веря тому, что услышал. Петрович уже засветил лампу, и Зигфрид увидел подошедшего к постели Валентина. С минуту они смотрели друг на друга молча, и в глазах Зигфрида была такая отчаянная тоска, что Валентину стало не по себе.
— Анна погибла, — еле выговорил Зигфрид слова, которые, по-видимому, произнёс впервые с того момента, как осознал реальность этого трагического факта.
— Знаю.
Игнатов говорил тихо, словно боялся сломать в душе Зигфрида что-то хрупкое, с трудом уцелевшее, требовавшее защиты и поддержки, а про себя подумал: «Надо дать ему хорошо отдохнуть, прежде чем посылать на новое место. Наверное, придётся срочно искать замену».
— Город наш? — догадался Зигфрид.
— Да, скоро всех увидишь. А Коля здесь, сейчас он тебе чаю принесёт.
— Уже несу! — послышался голос Николая, который втискивался в каморку с кружкой чая.
— Наконец-то вы пришли…
Зигфрид, несмотря на дружные возражения, сел и угасшим голосом, словно от сильной усталости, стал рассказывать, почему прервалась связь с разведгруппой, как застрелился Гук, а вместе с тем рухнула надежда использовать его для освобождения Анны. Говорил о просчётах в работе, нисколько не преуменьшая своей ответственности.
Игнатов не стал произносить слов утешения — они были ни к чему. Анализ работы, проведенной разведчиком в тылу врага, они тоже сделают позже. Сейчас ему важнее знать, достаточно ли у Зигфрида сил для нового задания или необходимо срочно готовить замену. Увы, их невидимый фронт не оставляет возможности для отступления перед следующим барьером. Что бы ни случилось, его надо взять. Можно погибнуть, как погибли Анна, Морозов, многие другие, имена которых никогда не узнают люди, погибнуть, но не сойти с дистанции по собственному решению, из-за трусости. Когда выбывает один, на его место становится другой с тем же риском не дойти до конца. Такая это жестокая «игра» — их повседневная будничная борьба с противником, требующая огромного душевного и физического напряжения.
Зигфрид помолчал, потом более бодрым голосом спросил:
— Когда поговорим о новом деле?
— Ты болен…
— Я здоров! — прервал Зигфрид.
Он несколько секунд смотрел на Игнатова, как будто изучая его, и, догадавшись, в чём дело, попросил:
— Пожалуйста, товарищ майор, не сообщайте о моём состоянии по инстанции… Меня могут отстранить от разведки, а этого делать никак нельзя. Особенно сейчас. Анна, — голос его дрогнул, — Анна говорила: бездеятельность — самая несносная форма существования… Она мне не подходит, эта форма.
Игнатов видел перед собой прежнего Зигфрида, глаза которого вновь обрели зоркость, ясность, решимость, хотя и таили где-то в глубине тягостную боль.
— Обещаю, — сказал Игнатов, понимая, что только дело, постоянная угроза опасности помогут Зигфриду заглушить боль: все они обретали силы через потери.
Потом они вышли и все вместе постояли под сосной, где холмик едва возвышался над землёй.
— Я её похороню рядом с матерью, — пообещал Петрович.
— Спасибо, отец.
Зигфрид стоял и думал, как странно складывается его судьба. Он любил двух женщин, и обе они погибли. И кажется, уже не осталось сил для любви. Только для борьбы. Потому что для борьбы нужна ненависть к врагу. А он полон ею до краёв.
— Наши в городе! — донеслось ещё издали, и Зигфрид увидел, как торопится к ним Василий с радостной вестью. — Всё! Ни одного фашиста, только пленные! А на площади уже митинг. Народу собралось! На окраине ещё бой шёл, а на площади — митинг!
Зигфрид повернулся к Игнатову и тихо сказал:
— Лучшего помощника я бы не желал.
— Побеседуем, — пообещал майор.
Когда группа оперативного состава комитета госбезопасности разместилась в отведенном ей доме, к дежурному обратилась пожилая женщина и сказала, что ей необходимо видеть Игнатова. Войдя в кабинет, спросила:
— Вы товарищ Игнатов?
Майор утвердительно кивнул.
— Так и есть, всмотревшись в него, сказала посетительница. — Нам вашу фотографию в гестапо показывали. На допросах допытывались, кто вас знает. Меня Марией Максимовной зовут. Мы в одной камере с Анной Вагнер сидели. Меня отпустили, а всех остальных расстреляли.
И Мария Максимовна рассказала обо всём, что произошло в тюрьме, передала просьбу Анны. Когда она ушла, Игнатов пригласил к себе Зигфрида, пересказал всё, что услышал от женщины. Потом вроде как подытожил:
— Итак, карьера художника Ларского кончилась. Хочешь стать коммерсантом?
— Если нужно…
— Нужно. Иди к Виталию Ивановичу, он всё и расскажет. Ровно в двенадцать ты должен быть у него.
До беседы с генералом оставалось чуть больше часа. Зигфрид решил немного пройтись по городу. Он кружил по улицам, терзаемый противоречивыми чувствами: не хотел возрождать горькую память печальным зрелищем, и в то же время его неодолимо тянуло к месту, где ещё совсем недавно стоял дом Вагнеров. После долгих колебаний Зигфрид всё-таки пошёл в Почтовый переулок и стоял, глядя на обгоревшие развалины. Он явственно, как будто наяву, услышал голос Анны, читавшей стихи своего любимого поэта, восточного лирика и философа Омара Хайяма:
