Валерий Поволяев - Список войны (сборник)
Никаких разговоров о цели поездки Шурик со своими спутниками не вёл — и так всё было понятно. Молчание было тревожным и напряжённым: каждому почему-то мнилось самое худшее. Дед Петро крутил головой, по самые глаза укутанный мягким шарфом-самовязом. Петро втихую, тайком от извечного друга-недруга деда Елистрата, занимался делом совсем немужицким: вязал шарфы, варежки, носки и, надо признаться, неплохо подрабатывал на этом. Самовязы его были известны в деревне. Почтарь Козырев, обычно шумный, разговорчивый, тоже молчал, щуря красноватые, в кровяных прожилках глазки, тщетно стараясь разглядеть, нет ли чего подозрительного в намётах снега, в ветряной мути, не увидит ли он где-нибудь задок засыпанных саней или хотя бы знакомую Елистратову рукавицу, либо выпроставшуюся наружу полу одежды.
— Снегу-тоть, снегу, — шмыгнув носом, проговорил дед Петро. Отёр варежками-самовязами глаза и, увидев, что Шурик напрягся спиной, понял, о чём тот подумал, произнёс успокоительно: — Но уже ненадолго это, — затем, увлечённый собственной мыслью, желанием утешить председателя, продолжил с неожиданным воодушевлением: — Скоро ветер должон отпустить, уйдут все ветра в Казахстан, в тамошние степи, и тогда можно будет корм в скирдах забрать. И мороз должон отпустить, не может он долго держаться.
— Ты лучше по сторонам смотри, разговоры на потом оставь, — не выдержав, предупредил Козырев. — Дело сделаем, вот тогда и поговорим.
Дед Петро хотел возразить, но не нашёл что, и лишь слабо махнул рукой, вобрал поглубже голову в шарф, в воротник.
Нет, ничего они не увидели по дороге в хутор, где жила Елистратова дочь, — ни задка саней, ни рукавицы, выковырнутой из сугроба ветром, ни кнута, ни обрывка вожжей, ни лошадиного костяка. Из Крапивного выехали на двух санях, прочесали всю дорогу до Никитовки — ничего и никого. Пусто. Дед Елистрат Иваныч как сквозь землю провалился.
Зимние дни коротки, словно вздох. Едва рассветет, как снова темнеть начинает, прошло ещё немного времени, и снеговая муть неожиданно обрела синюю вязкость, глубину, дорога исчезла, растворясь в предночной теми, и продолжать поиски деда Елистрата было рискованно, пришлось отложить.
— Видать, смолотили моего кореша волки, — грустным голосом заключил дед Петро.
— Ох и язык у тебя, оторвать мало, — замахал почтарь Козырев. — Свят-свят-свят! Какие тут волки? Откель?
Козырев каждый день ездил в райцентр за почтой и тоже, если волки тут объявились, мог видеть их… А раз не видел — значит, никаких волков тут нет.
— Как откель? — не принял козыревских возражений дед Петро. — Из степей, с юга. Оттель пришли, гады. Там-то их, всё равно, что фрицев под Москвой. Только фрицам голову свернули, а эти еще непобитые. А потом, волки — это ж у нас же впервой. Когда Гражданская шла, их тут видимо-невидимо было. Как клопов.
Шурик лишь краем уха слушал разговор стариков, он ещё надеялся хоть что-то найти, но, увы, — кругом пусто, снег да снег. И всё. Никаких следов, ничего от деда Елистрата не осталось. Насчёт волков дед Петро, может быть, прав — у Шурика даже холод по груди пробегал, нехорошо сдавило горло, — Ермаков о том и сам догадывался, потому-то и взял с собою отцовскую одностволку и держал на всякий случай её наготове, забив в казенник патрон с крупным жаканом, каким не только волка, а, кажется, и танк сшибить можно.
Единственный, кто не проронил за всю дорогу и слова, был Юрка Чердаков. После той стычки у правления он больше не задирался, вел себя смирно, хотя в глаза Шурику не смотрел, отводил взгляд в сторону. Присмирел и Вениамин. Но надолго ли хватит этой смирности, Шурик не знал. Хотя недавний ремонт локомобиля и мукомолки вроде бы их примирил. А с другой стороны, вполне возможно, что всё повторится.
— И знаете, — не унимался дед Петро, талдычил и талдычил, борясь с холодом, ветром, ознобом, — случалось в наших краях — в ту пору ещё, в Гражданскую, давно, — что волки людей задирали.
— Как это задирали?
— А так. Одни скелеты обглоданные потом находили.
Почтарь оглянулся на сани, ехавшие сзади, шикнул на деда Петра:
— Вот что! Сзади Елистратова дочка едет, вон! И ты это самое. Кончай при ей про это…
— А рази она слышит?
— Всё равно, слышит или нет — завяжи рот, — пробормотал с угрозой Козырев и, увидев, что дед Петро умолк, погрузился в невесёлую думу: мало того, что из своих поездок в райцентр он людям горькие вести доставляет — похоронки идут одна за другой, всё время в Никитовке какая-нибудь баба воет, так теперь ещё, выходит, и ездить опасно стало, раз волки объявились.
Он передёрнулся, неожиданно представив, как на его почтарский возок нападают худые желтоглазые звери со слюнявыми алчными мордами, впиваются клыками в плечи, в руки, в горло, рвут тело, с разбегу прыгают на спину обезумевшей лошади, сбивают её с ног, и она ржёт тоскливо, предсмертно, окропляя кровью снег. Козырев покрутил головой, сбрасывая с себя наваждение — тьфу, чёрт, блазнятся страхи всякие! Ружьё с собою теперь брать надо, — на вооружённого человека волки обычно не нападают, запах горелого ствола они издали чуют, боятся.
— Слышь, председатель, а у тебя другого ружья нет? — осторожно, стараясь, чтобы никто больше не услышал, спросил почтарь.
— Зачем второе-то? У меня и это надёжное.
— Да я на иную тему гутарю. Запасное я имею в виду. Запасное ружьё у тебя есть?
— Во-о! — встрепенулся дед Петро. — Значит, поверил в мой сказ? А? Ладно, я тебе дам ружьё, — милостиво закончил дед Петро. — Есть пиш-шаль у меня. Продуктов мне за это из райцентра привезёшь.
— Какие там продукты? В райцентре так же голодно, как и здесь.
— А вот какие будут, такие и привезёшь.
— Никаких там нет. Если только варёная бумага, — вздохнул почтарь Козырев, — да пряники из фанеры. Продукт такой, что заворот кишок запросто может стрястись.
«Ничего, ничего-о-о, — думал Шурик, оглядывая засиненную пустую обочину, — скоро мукомолку пустим в дело и ту малость хлеба, что ещё не вывезена на фронт, провернём через машину, вот так. Воспрянем тогда, деды, духом, поедим малость. Ничего-о-о, деды».
Лошадь вдруг захрапела, задирая голову, Шурик вгляделся в синие хлесткие космы снега впереди, различил в них жёлтые тусклые огоньки, и у него сразу остановилось, заныло сердце: волки! Но это были не волки, это мерцала подслеповатыми огоньками керосиновых ламп Никитовка.
Дед Петро молодое воодушевление чувствовал недаром — через полторы недели морозы сдали, и наступила оттепель, с капелью, густо посыпавшей с крыш, с торжествуемым криком ворон, в морозы прибившихся к человеческому жилью и затихших было, а сейчас воспрянувших духом, возобновивших свои разбойные полёты в поисках пищи. Потянулись стаи этих страшноватых птиц прочь из деревни.
На огромную стаю ворон, собравшуюся в поле, люди и обратили внимание.
Когда Шурик поехал туда, то обнаружил целёхонькие сани, порванную одежду деда Елистрата, мятую старую шапку с оторванные козырьком и вперемежку конские и человеческие кости.
Снизу, из-под грудной клетки, поднялся застойный тяжёлый комок, обварил жаром горло, заставил жёстко и сильно забиться сердце. Эх, дед Елистрат Иваныч, дед Елистрат! Как же это так? Шурик, окорачивая слёзы, покрутил головой. Значит, точно, — волки, они, гады… Их работа. Шурик не удержался, сглотнул слёзы. Всё, факт налицо — в никитовской округе появились волчьи стаи, мотай это на ус, председатель.
Как бороться с волками, Шурик не знал, но после похорон деда Елистрата наказал всем строго-настрого, в правлении даже бумаги вывесил: людям в одиночку из Никитовки не выезжать, за скотом следить пуще глаза и, не дай, бог, если какая корова погибнет, — виновному потом будет тяжко жить на белом свете. Предупреждение было серьёзным — Шурик, этот пацан, мальчишка, показывал свой далеко не мальчишеский характер, вот ведь как.
Затихла спрятанная в степных снегах деревенька Никитовка, притаилась в ожидании весны.
В конце марта, с юга, из степных далей в Никитовку принеслись тёплые ветры, стремительные, бесшабашные, радостные, рождающие в душе какую-то странную лёгкость. Плотный зимний снег начал проседать, покрываться норами, усыхать, будто старый сыр, буквально на глазах, воробьи из забитых сирых комочков, отчаянных борцов со стужей, превратились в громкоголосых нахалов, пристающих к людям, требующих чего-нибудь поесть — хлеба малость иль картошки, а ещё лучше — зерна, деревенские дома прямо-таки помолодели, начали поблескивать чистыми стеклами окон, облупленными, но ещё яркими наличниками, с крыш густо посыпалась на землю капель, прожигая снег до самой травы, — во многих местах зелёной, молодой, сохранившейся с осени.
Вслед за тёплыми ветрами пришла в Никитовку из степей и сама весна. Люди, встречаясь друг с другом, невольно растягивали губы в улыбке, радовались — вот и ещё одну зиму одолели, а вместе с нею — всё недоброе, чуждое человеческой душе, что уготовили им холода, напасти военной поры.
