Владислав Шурыгин - Русский капитан
Перекошенное злобой лицо чеченца перестало походить на человеческое и напоминало оскал. Весь остаток сил он пытался вложить в то, что бы добраться до глотки своего мучителя, впиться в нее ногтями, разорвать, растерзать. И в этой схватке прапорщик уже только защищался, стараясь одной левой рукой скинуть с себя чеченца, разорвать его хват.
И здесь Олег увидел валявшийся в метре от него пистолет.
Кривясь от боли в боку, он повернулся на скользком от собственной крови полу и схватил с пола «пээм». Потом обернулся к дерущимся. Чеченец уже душил прапорщика. Васильченко безуспешно пытался разжать пальцы на горле. Но одна его рука не могла управиться с двумя чеченца. И лицо Васильченкоа уже наливалось багровой чернотой удушья.
Эта картина вдруг взорвалась в Кудрявцеве дикой ненавистью.
Он вскинул пистолет и, поймав на линию огня лицо чеченца, крикнул:
— Смотри сюда, сука!
Тот оторвал взгляд от прапорщика. За долю секунды на лице чеченца промелькнуло изумление, злость, растерянность, а потом оно закаменело в предчувствии смерти.
Кудрявцев нажал курок. Оглушительно грохнул выстрел.
Пуля вонзилась чеченцу в левый глаз и, пронзив голову, выбила затылочную кость, разметав мозги и кровь по стене. Тело его дернулось и мешком осело на прапорщика, заливая его лицо горячей густой кровью, выплескивающейся толчками их черной глазницы.
Олег опустил пистолет.
«Это я во всем виноват!» — пульсом билось в мозгу. — «Боже! Как стыдно! Из-за меня все это…»
…Он смутно помнил как в «кунг» ворвались спецназовцы. Как прибежали комбриг с начальником штаба. Как, кривясь от боли Васильченко, что-то им объяснял, стирая рукавом кровь с лица. Как, наклонившись, комбриг орал в лицо Олегу что-то злое и обидное.
…Потом его куда-то несли. В большой белой палатке над ним наклонился врач. Блестящими острыми ножницами он разрезал свитер и футболку, раскрывая рану на боку. Обработал ее чем-то мокрым, жгучим, осмотрел.
— Ничего серьезного, лейтенант! Повезло тебе. Пороховой ожег, и мышцы порваны. Даже ребра целы. Вскользь прошла. Сейчас уколем и, вообще ничего не будет беспокоить…
Рядом на носилках тяжело дышал Маринин. Его серое, землистое лицо было покрыто тонким бисером пота. Вся грудь его была плотно забинтована.
— А он? Он будет жить? — спросил Олег доктора, боясь услышать самое страшное.
— Трудно сейчас сказать. — врач отвел глаза. — Пуля прошла навылет. Пневмоторакс мы блокировали. Есть кровотечение, но пока вроде не сильное. Главное, его побыстрее в госпиталь на операционный стол…
Васильченко скрипел зубами и матерился, когда врач обрабатывал его обильно сочащееся кровью простреленное плечо.
— Иваныч, дела серьезные. Тебе нужна операция. — На лице доктора появилось страдальчески — сочувственное выражение. — Сустав прострелян. Надолго ты отвоевался…
…Промедол навалился на Кудрявцева теплым ватным одеялом и дремотой. Он как со стороны слышал разговоры вокруг себя.
— …Дурень! Да тебе не то, што пистолет. Тебе собственный хуй еще в руки рано доверять. — Громыхал где-то над ним Васильченко. — И где вас только таких штампуют?! Да тебя под трибунал надо отдать за это. Бля, как же болит…
«Прав был папа — «Войны сам не ищи!» Зря не послушался…» — лениво билось в мозгу. И стыд вновь вцепился в душу.«…Как же я теперь ему в глаза посмотрю? И мама. Что с ней будет, когда про меня расскажут?…»
Потом его подняли и, накинув на плечи бушлат, поддерживая под руки, вывели на улицу. За палаткой в ночном поле, в свете фар прожекторов, стоявших по краям «бэтэров» ревел движками вертолет. Его винты в призрачном ярком свете превратились в два светящихся диска. К нему Олега и повели. Впереди на носилках несли Маринина. Рядом, осторожно прижимая руку к боку, шагал Васильченко.
У борта по лицу резанул ураганный ветер из под винта. Он сорвал с плеч и унес куда-то за спину куртку. Но Олег даже не обернулся. Ему хотелось только одного — как можно быстрее улететь отсюда.
Кто-то догнал его, и чьи-то руки вновь накрыли его курткой и прижимали ее к плечам, пока он не поднялся в кабину. Последними на борт заскочили несколько спецназовцев в полной экипировке. Один из них, судя по всему, командир держал в руках прозрачный пластиковый пакет. В нем лежал блок кассет и пистолет.
«Мой!» — обожгла Олега догадка.
Его «пээм» отправился вслед за ним, как молчаливый свидетель и доказательство его позора…
…Олег вглядывался в лицо, лежащего на носилках, Маринина. Сейчас он особенно остро чувствовал свою вину за все, что произошло. У ног лежал раненный по его вине человек. И жизнь его висела на волоске.
Олег, вдруг, вспомнил, как ненавидел полковника там, в «кунге», как хотел швырнуть ему в лицо рапорт об увольнении, и почувствовал, что лицо заливает багровая едкая щелочь. И он отвернулся, словно полковник в своем небытии мог прочитать его мысли, узнать о том его малодушии.
«Как я мог? Господи, какой же я идиот…»
Жалость к Маринину, стыд перед ним за свою слабость, и невозможность что-либо изменить — душили Кудрявцева, подступившим к горлу полынным комком, застили глаза нежданной солью. Он чувствовал, что вот — вот расплачется, от унижения и собственного бессилия.
Неожиданно, в сумеречном освещении кабины, Олег увидел, как у Маринина дрогнули веки, и через мгновение тот открыл глаза. Медленно и тяжело осмотрелся. Увидел Васильченкоа. Слабо шевельнул рукой.
Васильченко заметил это движение и, кривясь от боли, наклонился над Марининым, приложил ухо к его губам… Тот что-то прошептал ему в самое ухо. Васильченко повернул к нему лицо, что-то проговорил, мотнув головой в сторону Олега. И на лице Маринина вдруг появилось устало — безмятежное выражение. Он словно сбросил с плеч какой-то давивший его груз. Потом он вновь открыл глаза, нашел взглядом Олега и так же приглашающе шевельнул пальцами.
Олег встал со своего места и опустился на колени рядом с носилками. Наклонился над Марининым.
— Слушай сюда, Кудрявцев! — услышал он сквозь мерный свист движков, срывающийся хриплый шепот. — Сломаешься, ляжешь — грош тебе цена! Так и будешь окурком. Не ссы! Прорвемся…
Потом Маринин вновь впал в забытье…
…Олег, сидел у круглого иллюминатора и смотрел в ночь. И огромная ночь, опустившаяся над миром, смотрела на него. Он был малой песчинкой, искрой летевшей в ледяной высоте. Искрой, навсегда потерявшей свой костер, утратившей рай, скользящей от огненного, светлого рождения во тьму, к неизбежному небытию.
И в этой темноте, одинокий и беззащитный он, вдруг, впервые в жизни ощутил свою конечность на этой земле. Он понял, что однажды умрет. И навсегда потерял бессмертие…
Неожиданно лица Олега коснулось, что-то легкое как осенняя паутинка или чей-то выдох. Это душа убитого им чеченца прощалась с прахом земной жизни, и в последнем своем полете, с немым удивлением, заглянула в лицо своего убийцы. Но он даже не заметил этого касания и лишь досадливо сморгнул, избавляясь от неприятной не то соринки, не то волоска на реснице.
…Уже на посадке, он вдруг вспомнил изумленное, сведенное страхом смерти лицо чеченца, которого он убил.
Но ни жалости, ни горечи, не стыда в Кудрявцеве уже не было…
