Илья Маркин - Люди грозных лет
— Рановато встаешь, председатель, рановато, — оголяя в улыбке кривые, обломанные зубы, встретил его Чивилихин, — еще зорька не разгорелась, а ты уж на ногах.
— Да и ты что-то прикатил спозаранку, — подавая руку, в тон его надтреснутому голосу ответил Бочаров.
— Дела, Платоныч, дела и заботы. Один на девятнадцать колхозов. Вот и мотаюсь днем и ночью.
Чивилихин явно был в веселом настроении и не приставал, как обычно, с множеством надоедливых вопросов. Он угостил Бочарова папиросой, поговорил о погоде, о войне, досадуя на наши неудачи на фронте и обвиняя всех — и высшее командование, и офицеров, и рядовых — в неумении воевать, в трусости и боязни врага. Говори так кто-либо другой, Николай Платонович, может, и смолчал бы, но слушать разглагольствования Чивилихина ему было и противно и обидно. Что мог понимать в военных делах этот хлипкий, всего сорокалетний, а на вид совсем старый мужичишка, который за двадцать лет, сколько его знал Николай Платонович, переменил в районном городе должностей сто, переходя с элеватора МТС, из МТС в райфо, а оттуда в «Союзплодоовощь», затем в чайную заведующим и, наконец, после многих очередных перемен в районный земельный отдел, — что мог знать он о войне, сам непригодный по хлипкости здоровья к военной службе и, по мнению Николая Платоновича, пустой и никчемный человек.
— Не нам с тобой судить про войну, — стараясь быть вежливым, отрезал Николай Платонович, — там самые лучшие люди жизнью своей рискуют, а над нами с тобой и не каплет.
— Не скажи! Война не только на фронте, а и в тылу, — внушительно высказал Чивилихин явно чужие мысли, — фронт без тыла ничто. А мы с тобой — это тыл!
«Уж ты-то тыл! Побудешь вот полгодика в райзо, и опять выгонят», — подумал Николай Платонович, а вслух спросил:
— Ты, видать, по спешному делу?
— По спешному, Платоныч, весьма спешному. Такое дело — ни одной минуты промедления! Отчет, понимаешь, затребовали из области, самый точный и самый подробный. Вот тебе формочка, — порылся он в военной кожаной сумке и подал объемистую ведомость листах на двенадцати, — бросай все, садись, и завтра чтоб за подписью и печатью не позднее двенадцати было у меня на столе.
Николай Платонович долго листал ведомость, читая и перечитывая наименования бесконечных граф, а Чивилихин тем временем продолжал внушительно наставлять его:
— Самое главное обрати внимание вот на эти четыре странички. Тут нужно указать все до килограммчика. Сколько будет собрано пшеницы, ржи, овса, гречи, проса, картофеля, капусты, огурцов, помидоров, свеклы, моркови, сколько заскирдуешь соломы — ржаной, овсяной, просяной, гречневой…
— Подожди, подожди, — перебил его стремительную речь Николай Платонович, — а как же это я укажу точно до килограмма, когда весь урожай в поле и неизвестно что еще будет?
— Ты хозяин, и ты должен знать все.
— Я не хозяин, а председатель. И знать не могу, поскольку сам не знаю, что будет дальше. А вдруг жара нагрянет и затянется на все лето? Или ненастье, как в позапрошлом году, завернет, и все на поле останется, убрать не удастся?
— Мы не можем рассчитывать на «вдруг», у нас все должно быть наверняка и точно, по плану. Это для единоличника «ах» да «вдруг», а в колхозе этого быть не может.
«Или ты родился с придурью, или от разных должностей ополоумел», — подумал Николай Платонович и с усмешкой спросил:
— А что, с появлением колхозов климат переменился, что ли? Или мы небо веретьями от дождя будем завешивать?
Но и эти сказанные мягко иронические слова возмутили Чивилихина. Он привстал было, потом снова сел, намереваясь разразиться бранью, но, зная упрямый характер Бочарова, не захотел ссориться и с укором сказал:
— Зачем ты, Платоныч, так несерьезно к важным делам относишься? Я дело говорю, а ты все шуточки да смешки.
— Ты подожди, подожди, — стараясь воздействовать на сознательность Чивилихина, сказал Николай Платонович, — ну, напишу я эти цифры, ну, подпишу, а придет осень, подсчитаем все, и окажется, что мы и половины не собрали. Ведь это же обман, чистый обман государства. Все, что нужно, я дам счетоводу сделать, а этих цифр — сколько соберем урожая — писать не буду.
— Как не буду? — вспыхнул Чивилихин.
— Не могу! Совесть не позволяет!
— Да ты знаешь, что это значит? Да за это самое тебя раз-два — и долой из председателей!
— Ты мне только не грози, — повысил голос разобиженный Бочаров, — не ты меня председателем избирал, не ты и снимать будешь!
— Найдется кому снять! Будь уверен, найдется! — выкрикивал Чивилихин, но, видимо вспомнив что-то, смягчился. — Я тебя еще раз прошу: напиши все, как положено.
— А я тебе еще раз говорю: не могу обманом заниматься. И ты меня не толкай на обман, не толкай.
— Ну, знаешь, с тобой вообще говорить невозможно. Ты закоренел в старых привычках.
— А ты уж больно прыток и ретив не в меру.
— Ну, знаешь ли, за такое отношение к району ты поплатишься.
— Слушай, — вскипел потерявший терпение Николай Платонович, — убирайся ты отсюда со своими угрозами к чертовой бабушке! И не мешай работать!
Николай Платонович сунул в боковой карман пиджака ведомость и, не глядя на Чивилихина, пошел к сбруйному сараю, где уже о чем-то яростно спорили женщины.
— Ну, это даром тебе не пройдет! — кричал ему вслед Чивилихин. — За это поплатишься! Слезами горючими зальешься, да поздно будет!
Приезд Чивилихина и неприятный разговор с ним растревожили Николая Платоновича.
Хмурый и злой ходил он по колхозу и, как всегда было с ним в таких случаях, везде находил непорядки. Скотницы — молодые девушки, оказывается, проспали и, наспех подоив коров, выгнали их в стадо. Посланные для окучивания капусты женщины работали так неосторожно, что тяпками подрубили больше десятка самых хороших вилков. Кладовщик переусердствовал и вместо двух соток вико-овсяной смеси для корма лошадей распорядился скосить целых полгектара, и теперь лежавший в кучах непросушенный корм согрелся и уже отдавал гнилью. И десяток других больших и маленьких неполадок до боли в сердце растравляли Николая Платоновича. Усталый, измученный вышел он перед обедом к ручью и, черпая пригоршнями теплую воду, с наслаждением умылся. Присев, он закурил и увидел трусившего по дороге лопоухого меринка председателя сельсовета, двухколесную таратайку и на ней самого Слепнева.
«Еще начальство едет. Сейчас и этот начнет требовать чего-нибудь», — тоскливо подумал Николай Платонович.
— Ты что-то мрачный сегодня, дядя Николай, — слезая с двуколки, спросил Слепнев.
— Да будешь мрачным! С полночи кручусь. То одно, то другое, то третье, — ответил Николай Платонович и торопливо, словно боясь, что его перебьют и не дадут излить накипевшую горечь, рассказал о пойманных на самом добротном лугу Гвоздове и Леньке.
— Нехорошая история, — сказал Слепнев, — и как же ты думаешь с ними поступить?
— Собрание колхозное соберем, пусть народ их судит, а за потраву из трудодней и с Гвоздова и с Леньки вычтем. А тут еще не успел с этими разобраться, как Чивилихина черти принесли. Ну и пришлось его маленько того…
— Он мне жаловался.
— Я так и знал. И что же ты с ним?
— Ну что я с ним, он не в моем подчинении. Он и от меня такие же сведения требует. Знаешь, дядя Николай, никак понять не могу, откуда эта бумажная волокита, бюрократизм, чиновничество. Ты сам знаешь, сколько бумаг мы получаем. И кто только не пишет!
— Эх, — горестно вздохнул Николай Платонович, — если путные бумаги, не беда. А то бумаги-то одна другую переспаривают. Да вот только вчера райзо на целых трех листах расписало, сколько какому колхозу передать огуречных семян, сколько и у кого получить семян свеклы, капусты, помидоров, моркови. А «Союзплодоовощь» «под личную ответственность» приказало всем колхозам никому никаких семян не давать, ни у кого не брать, а сдавать все только на их склады и получать только у них. И смех и слезы. Пришлось звонить и тем и другим. Одни говорят: делай по-нашему, а другие — нет, по-нашему! А через час и те и другие сами звонят и говорят не делать никак. Бумагу, дескать, считать недействительной. Вот так и получается.
— Да, неприятно все это, — устало проговорил Слепнев. — И не поймешь, что это такое.
— А знаешь, что это? — ответил Бочаров. — Чужеспинничество! Ты что смотришь? Слово не нравится? Это слово я еще от своего деда слышал. Чужеспинничество — это когда человек сам не хочет работать, а норовит за счет других прокатиться. Вот хотя бы Чивилихин. Всю жизнь с должности на должность летает, теплое местечко и большую деньгу ищет. Думаешь, он по колхозам-то мотается от чистого сердца? От желания помочь кому-нибудь? Как бы не так! Он должность свою исполняет. Если бы он толком работал, ох, сколько бы он мог в колхозах помочь. А то приедет, крутнет хвостом, подзакусит на дармовщинку и поплелся в другой колхоз. Тут тебе и приволье деревенское, и власть какая там ни на есть, и почет вроде.
