Виталий Мелентьев - Фронтовичка
Вечером недалеко от комбатовского фургона заиграла гармошка, собрались бойцы. Пришли девушки из госпиталя, и начались танцы. Солнце еще не зашло, лесные тени лежали густо, было тихо. Танцевали самозабвенно, и потому, что девушек не хватало, ребята помоложе танцевали друг с другом. Валя тоже танцевала, часто меняя партнеров. Танцевать все время с одним и тем же казалось ей опасным: людская молва могла «приписать» ее к этому человеку. А она не хотела этого, да и, честно говоря, ей было просто весело, а ребята вокруг — и танкисты, и стрелки — были славные.
В разгар этого веселья, когда над головами поплыли первые самолеты-ночники, к танцующим подошли разведчики — все сдержанно-возбужденные и подозрительно красные. Они остановились отдельной группкой, похохатывая, приглядывались к девушкам из госпиталя. Только широкоплечий Геннадий смотрел хмуро и озлобленно. Он незаметно отделился от разведчиков и, покачиваясь, вышел на площадку, задевая плечами танцующих. Валя посмотрела на него, надеясь взглядом остановить, улыбкой вернуть на место, но Геннадий, набычившись, все бродил и бродил по площадке, норовя толкнуть танцующих.
Валя хотела было отыскать разведчиков, но их группка уже распалась, и, когда она решила подойти к Геннадию, он уже успел выкинуть печальную шутку.
Подставив ножку какой-то танцующей с танкистом девчурке, Геннадий грубо выругался. Девчурка вспыхнула и пискливо вскрикнула:
— Дурак!
Геннадий взорвался сразу. Он схватил девчурку за плечо, швырнул ее и, выкрикивая ругательства, стал разгонять танцующих. Партнер девчурки ударил Геннадия, но, сшибленный могучим ответным ударом, покатился по земле.
На Геннадия навалились сразу несколько человек, но он, не прекращая ругаться, вырывался и кричал, что не позволит болтаться в части всякой дряни. Девушки из медсанбата сбились в кучку и удрали. Геннадия скрутили и отнесли в пустующую землянку танкистов, выехавших сдавать технику в ремонт.
В тот же вечер Прохоров вызвал к себе Валю:
— Говорят, что этот самый Страхов пытался и вас изувечить? Это правда?
С трудом сообразив, что фамилия Генки — Страхов, Валя решительно ответила:
— Никак нет.
— Защищаете или…
— Нет, не защищаю. Просто он очень странный. Озлобленный и в то же время… — Валя пошевелила пальцами, и Прохоров вдруг спохватился и предложил:
— Да вы садитесь, садитесь.
Валя села на, рундук и докончила:
— Он как будто запутавшийся. Перепуганный чем-то.
— Думаете, от этого он и буянил?
Валя промолчала — она еще ничего не знала, но чувствовала, что Страхов чем-то связан с Зудиным.
— Хорошо. Вы можете не отвечать. Но Красовский сказал, что он просил вас быть во взводе комсомольским организатором. Как я понимаю, вы еще не совсем освоились со своим положением?
— Нет, почему же? — вежливо возразила Валя. — Начинаю осваиваться и кое-какую работу провожу. Только вот что меня удивляет: ни вашего заместителя по политической части, ни комсорга батальона я так и не видела.
Прохоров нахмурился, и опять мягкие черты его лица заострились, стали глубже.
— Мой заместитель еще в госпитале, а комсорг в отпуске, — и добавил: — У него мать умерла. Так что справляйтесь сами, если уж…
Он оборвал фразу, и Валя поняла, что ему очень хотелось сказать: «Если уж вы такая умная». И то, почти мальчишеское, что стояло за этой неоконченной фразой, понравилось Вале.
— Важно другое. Подполковнику доложили, что вчера днем из аптеки госпиталя был взят спирт. У вас нет соображений по этому поводу?
— Есть!
— Вы мне их сообщите?
— И вы и подполковник эти соображения знаете — во взводе есть бывшие воры. Кто из них стал честным, а кто еще балуется, я не знаю, а поэтому говорить не буду.
Прохоров очень внимательно рассматривал невозмутимую Валю, потом откинулся и расправил широкие плечи.
— Хорошо. Подождем. Можете быть свободны.
Она пошла к двери и, спускаясь по лесенке, чувствовала его взгляд, но какой он — доброжелательный или осуждающий, — не знала, и это волновало ее.
Она медленно пошла по тропке к своей землянке. Возле прозрачного березняка дорогу преградила сгорбленная фигура, и Валя сразу узнала Зудина, оглянулась и нашла двух его дружков — они стояли чуть поодаль, возле толстых, ясно белеющих берез. Валя остановилась.
— Что нужно, ефрейтор?
— Меня зовут Коля, деточка. И я тебе скажу: ты нам нравишься.
— Интересно…
— Ничего интересного. Просто ты — хорошая маруха. Своя. В доску.
— Не понимаю, почему в доску?
— Гм… Словом, так — соображения ты оставляешь при себе. Закон?
Недоумение, даже неясная радостная догадка — может быть, ребята все-таки стоящие — исчезли. Сразу пришел гнев.
— Значит, подслушивал? — Она чуть подалась вперед, точно готовясь к драке.
Зудин промолчал, выставил вперед ногу и мягким, кошачьим движением вытащил из-за голенища поблескивающий в сумерках финский нож с наборной, из пластмассы, рукояткой.
— Учел, что стены на машине фанерные? Да?
— Слушай, детка, — медленно продекламировал Зудин и стал играть ножом, подбрасывая его. — Не в свои дела не суйся. Здесь — война. И в лесах бывают шипиены, а также диверсанты. Они не читают газет и не делают политинформаций. До тебя дошло такое положение?
Она смотрела в зудинское некрасивое, с мелкими, стертыми чертами, будто помятое, лицо и понимала, что ненавидит его не меньше, чем ненавидит немцев. В сознании мелькнула осуждающая мысль: ведь нехорошо же… ведь он свой, русский, советский. Но она отбросила эту мудрую, урезонивающую мысль и, вся отдаваясь опасному захватывающему чувству ненависти, смотрела на Зудина. Он невозмутимо играл финкой и смотрел мимо Валиного уха.
Поблескивание лезвия становилось все нестерпимей, и Валя стремительным, точным движением перехватила нож в воздухе и быстро сделала шаг в сторону. Дружки Зудина оттолкнулись спинами от деревьев и, не вынимая рук из карманов маскировочных костюмов, медленно стали заходить к-ней в тыл. Валя понимала, что назревает что-то очень опасное и отвратительное, и ей страшно захотелось всадить этот нож в Зудина.
На дорожке послышались шаги, и Валя, удивляясь себе, натурально веселым голосом сообщила:
— Между прочим, ребята, когда-то, в сорок первом, меня учили метать ножи вот так. Смотрите.
Она повернулась, не совсем умело, по-девичьи, занесла руку и с силой пустила нож. Он блеснул на светлой прогалинке и вонзился в белоствольную, с густой чернью толстую березу.
— Так вот, надеюсь, что вы учтете этот метод.
Потом уже совсем взбешенная подошла к Зудину, прошипев: «Уйди», толкнула его плечом.
Он посторонился. Нехотя, даже удивленно. Она прошла, дрожа от ненависти.
Об этой истории она никому не рассказала, ни прибывшему вскоре командиру взвода лейтенанту Ратманову, черненькому, веселому и юркому, ни комсоргу батальона.
На занятиях Зудин и его дружки не задевали Валю, а в свободное время обходили стороной.
3
Совершенно неожиданно вернулись танкисты, сдававшие в ремонт боевую технику. Отбывавшего наказание Страхова освободили из-под стражи и вернули во взвод. Ратманов предупредил Валю:
— Ты, сержант, посматривай за ним. Чумной он какой-то. Я его не понимаю.
— А в бою он как?
— Да что в бою… Вперед не лезет, от других не отстает.
Страхов держался особняком и свои обязанности исполнял точно, но вяло. Валя старалась следить за ним, но на это не хватало времени. Может быть, она забыла бы о нем, но о Страхове напомнила Лариса.
Она работала за троих. Вставала на рассвете, возвращалась с кухни за полночь. Она пекла, варила, квасила и поджаривала, готовила квас и особый витаминный настой. И несмотря на такую трудную жизнь, явно хорошела. Пропадал жирок, глаза стали мягче и веселей.
Анна Ивановна постоянно помогала ей советами, и Лариса, сердито отказываясь от них сегодня, завтра поступала так, как советовала врач. Их отношения походили на то, с чего начиналась Ларисина дружба с Валей, но Анна Ивановна была умней и мягче. Она никогда не спорила и как будто всегда соглашалась с Ларисой, но своего добивалась.
Маленькая, худенькая, она оказалась такой же двужильной, как и могучая Лариса, и умела не только принимать бойцов в специально отведенные для этого часы, но и постоянно бывать с ними на занятиях в поле. После занятий то тот, то другой боец или сержант оказывался либо в маленькой больничке, на койке с всегда чистым бельем, которое стирала та же Анна Ивановна, либо в помощниках у Ларисы. Вначале это даже обижало лихих фронтовиков, но постепенно к этому привыкли: на кухне Лариса всегда подсовывала своим помощникам самый сладкий кусок, а работой не досаждала, она любила покричать, но дела своего не доверяла никому. Поэтому наряд на кухню стал чем-то вроде дополнительного отдыха. Им пользовались выздоравливающие или почему бы то ни было уставшие или занемогшие бойцы, которым по закону не полагалось освобождения от занятий, но, по мнению Анны Ивановны, требовался отдых. Таких людей она всегда отыскивала и считала, что делает правильно.
