Леонид Ленч - Из рода Караевых

Наслаждаясь успехом, корнет Лукоморов — гибкий, как хлыст, с порочными, рано увядшими глазами и тщательно ухоженными усиками, — победоносно улыбаясь, бросил в аплодирующую публику эффектную концовку:

Переступивши все пределы,Загнали все — до панталон!И с грустью смотрят ДарданеллыНа наш стремительный загон!..

Всеволод Гебарский, юнкер Сергиевского артиллерийского училища, читал свои стихи после победоносного корнета. Сначала он тоже всем понравился. Стоял на помосте в свободной, непринужденной позе, держался уверенно, да и наружностью был хорош: стройный, тонкий в талии, с сильно развернутыми плечами гимнаста. Белая гимнастерка шла к его лицу с нежным пастельным румянцем на щеках. Дамы, пошептавшись, нашли, что юнкер «вылитый Байрон». Глядя прямо перед собой, Всеволод Гебарский глухо сказал:

— «В океане».

Мы — птицы, которых несет ураган,Под нами беснуется океан,И черные волны вздымаются косо,Там гибнут фрегаты и тонут матросы,И небу безумный грозит капитан.

Сидевший на скамье в первом ряду капитан-корниловец Грузинов наклонился к своему соседу справа, конному дроздовцу — ротмистру Валерьянову, тихо сказал ему на ухо, щеку капитана Грузинова при этом дернуло в нервном тике:

— Какие-то темные и, по-моему, подловатые намеки!

Юнкер Гебарский кончил читать — ему умеренно похлопали. Он хотел было сойти с помоста а уже сделал шаг в сторону, как вдруг остановился и сказал:

— Я, пожалуй, прочту еще одно стихотворение. Разрешите, господа?

Капитан Грузинов с места выкрикнул громко, словно скомандовал:

— Читайте, юнкер, но… без намеков!

Гебарский посмотрел на него, чуть усмехнулся, но ничего не ответил — вернулся на прежнее место, в центр помоста.

На скамьях затихли. Юнкер Гебарский так же глухо, но твердо сказал:

— Без названья.

Наша жизнь полна лишений,Унижений и гонений,Все мы чужды — здесь и там,Нет на свете места нам,Мы — навоз для удобреньяДля другого поколенья…

— Прекратить! — выкрикнул со своего места капитан Грузинов. Поднялся, обернул к сидевшим на скамьях бледное лицо, сказал срывающимся, с истерическими взлаями, голосом: — Прошу меня извинить, господа офицеры, но… не могу молчать, как сказал когда-то граф Толстой. Юнкер вправе называть себя самого дерьмом, пригодным лишь для удобрения отечественных нив и пажитей… Но он сказал «мы»… Прошу все дальнейшие объяснения с юнкером Гебарским поручить вести мне. От вашего имени, господа офицеры!

На скамьях зашумели, заговорили все разом.

Ротмистр Валерьянов сказал, обращаясь к Гебарскому, продолжавшему спокойно — руки скрещены на груди — стоять на помосте:

— Уходите, юнкер. И обождите нас с капитаном у входа в собрание.

Из палатки дроздовцев Всеволод Гебарский вышел вместе со своим другом, тоже сергиевцем, Борисом Копытко. Они отошли в сторону, остановились на щебневой дорожке за песочными часами.

Копытко — низкорослый, смуглолицый — достал папиросы, чиркнул спичкой. Вспыхнувший огонек на мгновение выхватил из ледяного мрака его испуганные, мальчишеские, жалеющие глаза.

— Зачем ты читал второе стихотворение, Сева? — с упреком сказал Копытко.

Гебарский сделал глубокую затяжку и тут же бросил папиросу иа землю.

— Да так просто… захотелось гусей подразнить… Вон они идут.

Подошли офицеры.

Четко выговаривая каждое слово, капитан Грузинов сказал:

— Юнкер Гебарский, своими стишками вы оскорбили армию, ее вождей, все офицерство. Делая скидку на ваш возраст, предлагаю вам вернуться в собрание и публично извиниться перед господами офицерами.

— В моих стихах выражены мои мысли! — сказал Гебарский. — Я никого не оскорблял, и извиняться я не буду.

— Тогда вам придется драться со мной, господин поэт!

— Как вам угодно, господин капитан!

— Юра! — сказал корниловец, взяв за локоть ротмистра Валерьянова. — Ты будешь моим секундантом, Скажи молодому человеку, что́ нужно.

— Кто будет вашим секундантом, юнкер? — деловито спросил ротмистр.

— А вот… юнкер Копытко!

— Очень приятно! — ротмистр кивнул головой. — Старое мусульманское кладбище знаете?

— Так точно, знаю!

— К шести утра. Право выбора оружия принадлежит капитану Грузинову. Являться без опозданий, господа!.. Честь имею!..

Когда звон офицерских шпор стих, Борис Копытко — он хотел скрыть свою тревогу, но не смог — сказал дрогнувшим голосом:

— Он два раза уже здесь, в Галлиполи, дрался на дуэли. Первый раз из-за жены штабс-капитана Морковина.

— Из инженерного полка? Он такой мешковатый, симпатичный, а она — настоящая красавица. Морковин его вызвал?

— Нет! Вызвал его почему-то штаб-ротмистр Эффендиев из конного черкесского. Но из-за Надежды Андреевны Морковиной — это точно. И капитан Грузинов прострелил ему плечо. Он же стреляет как бог! А второй раз он сам вызвал марковца Кулябко, сшиб с него пулей фуражку! Потом они помирились… С кем ты связался, Севка?! — И такая глубокая, глухая тревога прозвучала в этих словах, что Гебарский, желая успокоить друга, дурачась, нарочно фальшивя, негромко пропел:

Что день грядущий мне готовит?Его мой взор напрасно ловит…

И осекся, потому что ледяной ветер вдруг порывом вогнал влажный кляп в его рот, проник в рукава вытертой шинели, знобкими струйками пробежал по плечам и спине.

Поеживаясь, Гебарский сказал тихо:

— Пойдем, Боря, надо успеть выспаться!

Старое мусульманское кладбище… Серые камни надгробий с узорной арабской вязью надписей на них: слава пророку, мир правоверным, спящим под каменными плитами… Серое зимнее небо, серая полоска воды в бухте вдали. И три чахлых кипариса, перечеркнувшие черными траурными силуэтами серую холстину галлиполийского рассвета.

Когда юнкера подходили к кладбищу, офицеры уже были на месте — ждали.

— У дроздовца на плече две винтовки! — успел шепнуть Всеволоду Гебарскому Борис Копытко. — Что это значит?

Небрежно откозыряв подошедшим юнкерам, ротмистр Валерьянов взглянул на ручные часы:

— Опоздание на десять минут; мало вас тянули в училище, господа! — Покосился на корниловца — тот, усмехаясь, пожал плечами.

Ротмистр важно сказал:

— Имею честь сообщить, что капитан Грузинов оружием выбрал винтовки!

— Винтовки?! — Глаза у Бориса Копытко округлились совсем по-мальчишески. — Господин ротмистр, но ведь это…

— Капитан выбрал винтовки! — холодно повторил ротмистр Валерьянов. — Расстояние — сто пятьдесят шагов, стрелять навскидку, не целясь. Сигнал — выстрел из револьвера.

Гебарский отстранил Копытко.

— Я согласен!

— Тогда… не будем терять времени. Место я выбрал. Пошли, господа.

Пересекли кладбище, вышли к лощине, заросшей низким терновником.

— Здесь! — сказал ротмистр Валерьянов.

Секунданты стали отмерять расстояние. Капитан Грузинов — шинель нараспашку, черно-красная фуражка сбита на затылок — ходил по лощине, срывая с кустов терновника вялые, подмороженные утренником ягоды, лениво жевал, выплевывая косточки, да искоса поглядывал на Гебарского. Капитан был уверен, что «мальчишка» в последнюю секунду «сдрейфит» и «разнюнится». Но юнкер стоял неподвижно, смотрел на туманное, медленно светлевшее небо, и лицо его не выражало ни волнения, ни тайного страха, оно было спокойным, каким-то даже обреченно-спокойным. И эта спокойная обреченность раздражала корниловца.

Секунданты закончили свои приготовления. Ротмистр Валерьянов выстрелил в воздух из одной винтовки. Копытко из другой — проверили оружие.

Ротмистр с винтовкой в руках подошел к Гебарскому, сказал:

— Юнкер, если вы напишете письмо на имя председателя офицерского собрания дроздовцев с извинением за ваши стишки, капитан Грузинов возьмет свой вызов обратно. Я обязан вам это сообщить. Вы согласны?

Гебарский отрицательно покачал головой.

— Юрка, не тяни ты нищего за… суму! — кривясь от терпкого вкуса терновых ягод, сказал корниловец. Он уже почувствовал прилив бойцовской злобы, которая обычно приходила к нему в начале боя, и обрадовался появлению этого будоражащего каждый его нерв знакомого чувства опасности и уверенности в том, что все кончится для него хорошо.

Противники сбросили шинели, остались в одних белых гимнастерках.

— Бери, Вячик, заветную! — сказал ротмистр Валерьянов и подал корниловцу винтовку. Другую винтовку молча взял у своего секунданта Всеволод Гебарский.