Максим Михайлов - Мы все - осетины
Она замолчала, снова пристально глядя в пол, целиком погрузившись в воспоминания. Потом быстрой скороговоркой, словно желая скорее вытолкнуть жегшие язык слова произнесла:
— Наши отбили эту высоту всего через два часа. И отыскали тело моего мужа. У него были переломаны руки и ноги, проломлен ударом приклада затылок и выколот один глаз. Прошло только два часа, но грузинам не понадобилось много времени…
Долгое время висевшая над холстом в полной неподвижности моя рука все-таки дрогнула. Сорвавшаяся с кисти капля краски с тихим шлепком ударилась о портрет, ляпнув цветную кляксу прямо на проступавшее сквозь холст лицо. Жирная зеленая капля упала точно на уже прорисованный глаз, будущей Шатаны, ехидно подмигнув расплылась спешно делящейся амебой, распуская во все стороны щупальца-псевдоподии, превращаясь во что-то до боли знакомое… Я на миг зажмурился, отчаянно тряся головой, а когда открыл глаза понял, что случайная клякса, превратилась в жирную зеленую муху, нагло ползущую по еще не нарисованному лицу. В приступе внезапного помешательства я резко махнул кистью, крест на крест перечеркивая нахальную тварь, окончательно уничтожая плоды труда нескольких напряженных часов, полностью портя только начатый портрет. В тот момент мне было все равно, лишь бы закрасить, залить краской полностью чертову муху, навсегда вычеркнуть ее из жизни, из памяти… На холсте, на месте глаза Шатаны образовалась беспорядочная темная лужа, размытая во все стороны судорожными движениями кисти. Толстый слой краски наглухо закрыл собой наглое насекомое. Как жаль, что так же просто нельзя взять и зарисовать кусок человеческой памяти. Замуровать, залить слоем краски, а лучше хорошего крепкого цемента. Закрасить, полностью и навсегда… Навечно…
День третий
Очнулся я как-то рывком, вдруг разом осознав себя, вспомнив все что предшествовало этому черному провалу небытия. И сердце тут же пронзила холодная игла страха. Я жив, в этом нет ни малейших сомнений. Но что со мной? Последнее что я запомнил, это валящаяся с небес на землю, завывающая смерть и рушащийся мне на голову потолок. Я ранен? Искалечен? Осторожно прислушиваясь к себе, к собственным ощущениям, я пытался найти затаившийся где-то внутри источник боли, что только и ждет момента, чтобы выскочив из засады начать терзать мое тело. Нет, ничего. Тупая тяжесть в затылке не в счет. Это полная ерунда, бывало и хуже.
— О, очухался! — удивленно протянул надо мной кто-то незнакомым, грубым басом. — Крепкий же у тебя калган, дядя! Голым черепом словить такой кирпич, это, я тебе доложу, прямо цирковой номер. Наши ребята такое на показательных выступлениях мочат, только там кирпичики заранее подпиливают…
В поле зрения появляется смутно знакомое, слегка двоящееся лицо. Оно улыбается, спокойно и чуть насмешливо. Где же я его видел? Ах да, это же тот самый сержант, которого я расспрашивал под обстрелом. Только тогда он смотрел на меня сбоку и морда его была перекошена страхом, потому я и не сразу узнал… Кстати, что-то не слышно больше разрывов, и пол подо мной больше не дрожит… Неужели все кончилось?
— Ты, служивый, чем херню тут молоть, дал бы ему таблетки какие-нибудь, или укол сделал что ли? — резко и явно недовольно вступает еще один знакомый голос.
Ба, это же Фимка Федорцов, чертово Фу-Фу, тоже выжило в этой мясорубке, да еще проявляет заботу о «раненом герое». Просто чудеса какие-то…
— Ты чего, мужик, ох…л совсем? — не на шутку обижается тем временем миротворец. — Я те чё? Врач что ли? Нашел, бляха, доктора? Откуда я тебе таблетки возьму?
— Откуда? — очень похоже передразнивает ничуть не пасующий перед возмущенным воякой Фима. — От верблюда, бля! У тебя же аптечка должна быть, воин? Вот там и пошарь!
— Пошарь! Эх ты, шляпа! Чё строем не ходишь, раз такой умный?! Ты думаешь в аптечке что, на все случаи жизни таблетки напиханы? Как же, держи карман! Там от ранений все… От пулевых и осколочных, врубаешься, чукча? От кирпичей ничего как-то не предусмотрели!
Я слышу как Фима шумно втягивает в грудь воздух, готовясь к достойному ответу и спешу несколько разрядить обстановку:
— Да ладно, мужики, нормально все, ничего мне не надо… Встать лучше помогите…
Язык еле ворочается во рту с трудом выпихивая наружу тяжелые, совершенно неподъемные слова. Спорщики тот час замолкают, разглядывая меня с удивленным недоверием. Похоже мой внешний вид сейчас оставляет желать много лучшего и не слишком располагает к тому, чтобы помогать мне принять вертикальное положение.
— Ты это, дядя… Того… — первым озвучивает эту мысль военный. — Лежал бы лучше от греха подальше… Мало ли чего у тебя там в башке от удара повредилось. Сейчас наши санитары подтянуться, посмотрят…
— Что, у твоих санитаров есть специальное средство от кирпичей? То, которое в аптечке не предусмотрено? — пытаюсь пошутить я и даже разражаюсь хриплым, взлаивающим смешком. — Чего уставились, блин, помогите!
Опираясь на их подставленные плечи с трудом сажусь. Изнутри тут же накатывает практически непреодолимый приступ тошноты. Опачки! Никак сотрясение мозга у тебя, родной. Допрыгались! А нечего под обстрелы попадать, батенька, дома надо сидеть в ваши годы, в Москве, туристам портретики малевать на Арбате. А то ишь, понесло в заморские дали, романтики захотелось… вот получай теперь, хавай полной ложкой. Нешуточным усилием удается все же проглотить вставший в горле тошнотный ком, загнать его обратно в желудок и хотя внутри все равно муторно, но теперь по-крайней мере удается нормально дышать. Ага, было бы еще чем! Воздух в разбитой КППшной конуре стал чуть ли не физически осязаемым, настолько он насыщен взвесью цементной пыли, мелкой кирпичной крошкой и жирной летящей хлопьями в выбитые окна гарью. Кажется его не вдыхаешь, а заглатываешь, отплевываясь всеми этими примесями, выхаркивая их изнутри судорожным кашлем. Но все равно это воздух, столь необходимая мне сейчас живительная субстанция. Дышу полной грудью, стараюсь набрать в легкие побольше кислорода, которого в этом новом воздухе почти нет. Выгорел что ли весь? Голова начинает кружиться, все двоится перед глазами, распадаясь на несколько частей и вновь сливаясь в единое целое, пол мерно качается, выгибается подо мной, будто палуба океанского корабля. Все плывет и кружится в медленном вальсе. Резко воняет какой-то химической гадостью, заползающей прямо в легкие и жгущей их изнутри.
— Ну что, братишка, ты как? — заботливо склонившись надо мной Фима пристально вглядывается в глаза. — Тебе плохо?
Молча показываю ему оттопыренный большой палец. «Мне плохо? — нервно стучит в мозгу дурацкая фраза. — Это мне-то плохо?! Да мне пи…ц!» Очень близко к истине, вот только показывать этого никак нельзя. Не тот, понимаешь, момент, чтобы изображать из себя беспомощную контузию в ожидании сочувствия окружающих. Сейчас у каждого и без контуженого друга на руках забот будет полон рот. Это они еще просто не осознали того, что здесь происходит, потому до сих пор со мною и возятся, так бы уже плюнули давно. Это не мои мысли, это снова тот самый незнакомый и холодно-равнодушный Андрей-два, тот, что всплыл вдруг в моем сознании разбуженный первыми же взрывами. Он смотрит на меня изнутри с жестким беспощадным прищуром. Говорит: «Соберись! Не будь тряпкой! Ничего еще не закончилось, все только лишь начинается!» Мне не хочется ему верить, хочется, чтобы весь этот ужас навсегда остался позади, но каким-то чудом сохранившим способность рационально мыслить уголком мозга я понимаю что он прав. Не устраивают массированных налетов на город с мирными жителями и штабы миротворцев с международным мандатом только для того, чтобы потом тупо извиниться и больше ничего не сделать. Значит нам предстоит штурм, он просто обязан быть, и насколько я успел оценить готовность к бою осетинских рубежей обороны на подступах к городу, они врага не удержат. Разве что грузины завязнут в уличных боях где-нибудь ближе к центру… Но в город они сумеют войти, это точно… Словно подтверждая мои слова ветер доносит вспыхнувшую где-то в отдалении автоматную перебранку. Выстрелы грохочут часто, автоматы захлебываются длинными очередями, полосуют не целясь. Так стреляют только в одном случае, когда уже сцепились с врагом вплотную, почти врукопашную и нет уже времени тщательно выбирать себе цели, выцепляя на мушку отдельных бойцов противника. Что и требовалось доказать. Дождались…
Почему-то в этот момент мне очень остро вспомнился рассудительный ополченец Аршак и его молодые бойцы. Я словно наяву вновь увидел, как мальчишки весело балагурят за накрытым в нашу честь обеденным столом, рассказывают с серьезным видом друг о друге явные небылицы, героические и по-детски наивные, тут же на ходу их сочиняя. Увидел скорбный лик Спасителя с застывшей в углу глаза слезой. Мелькнула беспомощная улыбка Аршака. «Они мои ученики. Как я могу их бросить одних?» Сейчас все эти люди мертвы. Еще несколько часов назад они радовались жизни, строили планы на будущее, ждали скорой смены с рутинного дежурства… А сейчас их уже нет. Их убили. Всех до одного… Почему? За что?
