Юрий Левин - Схватка
— Какой «тошноты»?
— Ну тушенки.
— Не густо. Добудем харч. Ночь настанет — сообразим.
— Скорей бы ночь, — шепотом произнес Асхат. — Нужда есть...
— Понял тебя, Асхат, — сказал Усольцев. — Я тоже терплю... Ночь придет — вылезем на волю... Может, и умоемся...
Ночью в самом деле полегчало. Наверху, кажется, немцы угомонились — нет пальбы. Усольцев первым выполз на волю. Прижался к обрыву, задрал голову вверх, прислушался — там тишина. И облегчился...
— Асхат, выходи! — просунув голову в лаз, произнес Усольцев. — А ты, Захар, дуй в роту, к старшине. Провиант добывай... Только осторожно. Жмись к обрыву...
Хафизов, справив свое дело, отчего повеселел, решил и умыться. Волга ведь рядом, метров шестьдесят проползти — и вода.
Пополз. Сначала медленно, несмело. Потом прибавил скорость. Услышал плеск волны. Знакомый плеск! Он же волжанин. Все свои двадцать лет у Волги жил, Волгой кормился, каких сазанов таскал! Даже на рынок в Казань возил... Было такое. А вот теперь крадучись ползет к своей Волге. Кто бы мог подумать о такой нелепице...
— Шайтан проклятый! — вслух ругнулся Асхат и тут же к песку прилип: сверху ударил автомат.
— Назад! — Асхат услышал голос Усольцева и как рак попятился.
Не отведал волжской водицы Асхат, не умылся. Но повезло: не продырявил его немец, целым возвратился в землянку.
К утру, когда еще не успела рассеяться мгла, Усольцев, дежуривший у лаза, увидел того, кого ждал, — Захар притопал.
— Наконец-то! — со вздохом произнес Емельян.
— Держи сидор, — Захар подал Усольцеву вещмешок.
— Ого-го! — Емельян с трудом протянул Захару поклажу сквозь лаз. — Теперь живем!
Возвращение Нечаева с увесистым вещмешком подняло дух и Емельяна, и Асхата, и, конечно, самого Захара, благополучно преодолевшего опасный путь. Бойцы рады были всему съестному: и хлебу, и салу, и — о, чудо! — шоколаду, который неизвестно каким боком попал в красноармейский рацион.
— Моим бы дочуркам такое лакомство, — сказал Захар, доставая из мешка квадратную плитку.
— Где взял? — у Емельяна мелькнула недобрая мысль. — Признавайся.
— Старшина выдал. Сказал, что склад какой-то большой достался дивизии, в нем гора этого шоколаду. — Комдив велел всем бойцам выдавать, потому как с провизией в дивизии не густо.
— Ну ладно... Будем по малости сосать.
— А я не буду потреблять. Накоплю и девочкам, может, посылочку сварганю. Они отродясь такого лакомства не опробовали.
Пока выгружался вещмешок, рассвело. Наступило самое беспокойное время, требовавшее особой бдительности.
— Ты, Захарка, отваливай на боковую, а мы — за дело! — распорядился Усольцев и прислонил трубку к уху.
Асхат примостился у лаза.
Волга еще дремала. Над ее водной гладью стелился сизый туман. Асхат залюбовался тишиной. Будто и войны нет... В такой час с удочкой бы да в лодке...
Тишину нарушил Усольцев:
— «Север», я — «Исток»! Докладываю, полный порядок! Сверху не беспокоят. Живем нормально. Продолжаем наблюдать...
Хафизов чуть высунулся из лаза, глянул налево, потом направо и снова сдал назад.
— Что там? — спросил Усольцев.
— Никого. Берег тихо. Волга тихо.
И вдруг какая-то глыба повисла в метре от лаза. Она сползла сверху.
Хафизов позвал Усольцева.
— Взрывчатка, — сразу определил Емельян и, не раздумывая, дал очередь из автомата по веревке.
Взрывчатка рухнула вниз и по откосу покатилась на песок. Через мгновение раздался взрыв, поднявший песчаный столб выше лаза.
— Понял? — Усольцев взглянул на Асхата. — Во какую пакость сочинили.
Хафизов выругался по-татарски, Усольцев ничего, конечно, не понял, но уловил слово «шайтан».
— Теперь, браток, держись, мы на крючке, — Усольцев просунул голову в лаз. — Гады, кажется, точно засекли наши координаты.
Сверху донесся автоматный треск.
— Смотри, Асхат, кто-то упал.
Хафизов приблизился к лазу.
— Не вижу.
— Вон слева... Упал и лежит.
— Правда, мал-мал ползет. Может, немец-шайтан сверху падал, да?
Усольцев напряг зрение.
— Наш... Петлицы вижу. Наш! Кажется, немцы подсекли его. Слышал же, автомат наверху полоснул.
Пробудился Захар.
— Что вы там углядели?
— Свой человек песок лежит. Помогать надо!
— Верно, Асхат, — сказал Усольцев и спросил: — Как будем действовать?
— А ну, давайте я погляжу, — подлез к лазу Нечаев. — Он к обрыву добирается. Ковыляет.
Снова хлестнул автомат.
— Они его добивают, — забеспокоился Усольцев. — Вот что, Асхат, давай-ка к нему... Тащи к нам. А я прикрою вас.
— Как это прикроешь? — не понял Нечаев.
— Вылезу и гранату швырну. Доводилось в партизанах кидать. Правда, ввысь не пробовал, но сумею.
— Рисково, елки-моталки, — произнес Нечаев.
— Само собой, — подтвердил Усольцев и тронул Асхата за плечо. — Пошел!
Хафизов выбрался из землянки и, прижавшись к обрыву, пошел влево. Усольцев, высунувшись из лаза, не спускал глаз с Асхата и, когда Хафизов поравнялся с лежащим на песке и протянул тому руку, чтоб подтянуть его плотнее к обрыву, кошкой выскочил на песок, выпрямился и что есть сил кинул лимонку наверх. Тут же последовал взрыв. Что произошло на верхушке обрыва, никто видеть не мог, но граната сделала свое дело — прикрыла действия Хафизова.
В землянке стало тесно: появился новый постоялец, да еще раненный, правда, не тяжело, но кровь сочилась из левой ноги и из плеча. Оказался корреспондентом фронтовой газеты, редакция которой где-то за Волгой располагается, а он вот тут плутает. И как его сюда занесло?
— К вам шел, — пояснил русоволосый политрук Степурин. — В роте про вас чудеса рассказывают, мол, герои высшей пробы... Вот и не терпелось мне увидеть вас, познакомиться... И всему нашему фронту рассказать...
— К нам же так запросто не пройти, немец наверху, опасно, — попытался объяснить ситуацию Усольцев, бинтовавший ногу политрука.
— А где в Сталинграде не опасно? Про Дом Павлова слыхали?
— Я не слышал, — ответил Усольцев. — Что за дом такой?
— Легендарный, — с пафосом произнес политрук и тут же умолк. Его круглое лицо съежилось.
— Болит? — Усольцев помог политруку снять гимнастерку и окровавленную нательную рубаху. — Тут, брат, похуже, но кость, кажется, не зацепило. Потерпите, я сейчас перебинтую, может, полегчает.
— Надо «Север» доклад делать: политрук доктор надо...
— Доложим, Асхат, доложим... Ты не отвлекайся. Слушай телефон...
Где-то вблизи рвануло. Землянка колыхнулась, отчего с потолка посыпался песок.
— Справа у самой воды трахнуло, — сообщил Нечаев.
— Что трахнуло? — продолжая бинтовать, спросил Усольцев.
— Леший его знает... Кажись, мина.
Весь день не умолкал Сталинград — рушился, грохотал. Пулеметная и автоматная трескотня ни на миг не затихала. То она клокотала совсем рядом с землянкой, отчего в ней становилось особенно тревожно, то удалялась, и тогда наступал относительный покой. В такие минуты возникали разговоры. Первенствовал в них, конечно, политрук Степурин. Боль слегка утихла, и он, человек общительный и разговорчивый, вспоминал разные истории, каждую из которых начинал словами: «Суждение имею...» Это изречение к нему прилипло здесь, в Сталинграде. Повстречал он как-то на Волге старика бакенщика, и тот, охотно выкладывая корреспонденту свою долгую жизнь на плаву, часто употреблял это самое «суждение имею...». Понравился Степурину и старик, и его речь. Он даже свой очерк о бывалом бакенщике назвал «Суждение имею...» и напечатал его на целую страницу во фронтовой газете.
С появлением политрука-корреспондента землянка по-иному зажила: повеселела, острое слово и шутки Степурина взбодрили всех, а его рассказы о сталинградских рубежах, на которых он побывал, открыли глаза на ситуацию, сложившуюся на волжском берегу, всему подземному гарнизону. Бойцы впервые услышали историю Дома Павлова. Степурин достал из полевой сумки газету, изрядно уже потрепанную, и зачитал небольшой отрывок из своего очерка.
Усольцев взял из рук политрука газету, внимательно посмотрел и спросил:
— Вы писали? И в том доме были?
Хафизов аж приподнялся на колени.
— Ты сказал: мы герой. Какой мы герой? Сидим землянка. Немца не стреляем... Ты — герой! Про тебя заметка писать надо.
— Напишут. Сегодня же приказ напишут, — вздохнул Степурин. — Трое суток ни строчки не написал и ничего не передал в редакцию. Связи нет с тем берегом. Редактор, наверно, беспокоится. Вот он и влепит мне за долгое молчание.
— Злой человек твой редактор. Он за Волга. Там нет немец. А тебе фриц дырка делал.
— Ошибаешься, дорогой. Война и за Волгой достает. На той неделе и редакции досталось. «Юнкерсы» налетели... Двоих — корреспондента и наборщика — убило, нескольких ранило...
