Валерий Киселев - «Мы не дрогнем в бою». Отстоять Москву!
Воробьев говорил бурно, речь его, наполовину состоявшая из медицинских терминов, была малопонятна неискушенному в медицине Мазурину, но только поэтому он еще и сдерживал слезы, слушая его бесхитростный рассказ..
– Какие люди, вы не представляете… Смены никакой, работают, пока не свалятся, два-три часа отдыха в сутки не набирается, – продолжал рассказывать Воробьев.
– Да, тут у вас как конвейер, – сказал Мазурин, заметив, как с одного стола понесли в перевязочную раненого, а на его место санитары тут же кладут другого.
– Это Деев и Матвеев, – сказал Воробьев, – наши санитары. Незаменимые люди. Я иной раз удивляюсь, как они все это выдерживают. Видеть столько крови и страданий каждый день много месяцев подряд не у каждого, знаете ли, психика может выдержать.
Мазурин невольно вспомнил описание лазарета в романе «Война и мир» и подумал, что, сколько уже было за это время войн, медицина шагнула вперед, но кровь и стоны раненых остаются, а на смену врачам и сестрам милосердия 1812 года пришли другие, такие же русские девушки…
– Как у вас с эвакуацией раненых? – спросил Мазурин.
– Тяжело. Транспорта не хватает. Машины буксуют в снегу, только лошади и спасают, – ответил Воробьев. – Хорошо помогли нам местные жители: сплели каркасы из соломы на сани. Кладем туда лежачих и сажаем двух впереди. Но все равно очень медленно вывозим. Первичных раненых не успеваем обрабатывать, а уже необходимо вторичные обработки делать: гангрены развиваются, другие осложнения.
– Мне бы с кем-нибудь поговорить из врачей или медсестер, – попросил его Мазурин.
– Врачей… Сейчас все очень заняты. Захарова и Базанов в перевязочной. Посмотрю, может быть, кто-нибудь отдыхает.
Воробьев сходил в комнатку рядом с операционной.
– Вот, рекомендую поговорить с Аней Ермоленко. Она у нас хотя и самая молодая, но уже с наградой. Отличная медсестра. Из киевского окружения вышла. До смены у нее полчаса, можете поговорить.
Аня Ермоленко оказалась столь юной, почти ребенком, с большими синими глазами на румяном миловидном лице, что Мазурин, удивившись ее возрасту, невольно спросил:
– Сколько же вам лет, Аня?
– Семнадцатый пошел с первого сентября. Ой, а почему именно со мной вы хотите поговорить? Я же недавно всех так подвела…
Мазурин переглянулся с Воробьевым: «Подвела?»
– Заснула во время операции, – улыбнулся Воробьев. – Работала без смены третьи сутки, вечером я подхожу к ней: «Дочка, вытянешь еще ночь или нужна замена?» Вытяну, говорит, а на рассвете и свалилась.
– Помню, что санитары кладут тяжелораненого на стол и говорят: «Доктор, это последний с красной полосой, то есть срочный», – дополнила Аня, – а мне показалось, что он падает со стола. Я протянула руки, чтобы его поддержать, и сама упала и тут же уснула. Меня не смогли разбудить и нашатырным спиртом. Отнесли в послеоперационную палату, положили вместе с ранеными, и проспала я там восемнадцать часов. В тот день, потом мне говорили, была солнечная и без метели погода, командование прислало в медсанбат весь свободный транспорт и почти всех раненых перевезли в госпиталь, и к нам был уже меньший поток раненых, потому что дивизия воевала неделю без передышки…
У Мазурина от бесхитростного рассказа этой девочки перехватило горло. «Посмотрели бы на нее те, с той стороны, может быть, поняли, что с такими девушками нас не победить».
– А как же вы, такая маленькая, вообще в армии оказались? – Мазурин понял, что девочка умеет хорошо рассказывать, а то, что она побывала в окружении под Киевом, было и вдвойне интересно.
– Училась я в Мозырьском медучилище. В июне сдали экзамены экстерном, и направили нас, несколько девчат, в областную больницу. Сразу же она стала военным госпиталем. А оттуда я и выпросилась на фронт. Пятого июля была в санчасти стрелкового полка, как раз началось отступление. Везде бомбежки, на переправах через Днепр и Десну что творилось – вспоминать страшно. Мосты были понтонные, немцы их то и дело топят, саперы в воде были до посинения. Раненые стонут, куда их везти – не знаем. Кое-как раненых через Днепр переправили, это уже в начале сентября. Мне тогда медаль и вручили, «За боевые заслуги», за вынос тринадцати раненых с поля боя. А потом я одна три дня ездила по дорогам Черниговской области с шестью подводами тяжелораненых. Лошади устали, кормить их нечем. Один раненый у меня умер, ездового убило, многих ранило вторично. Ночью вижу, как едет легковая машина. Я подбежала, зажгла спичку специально, знала, что выйдут и будут ругать. Так и случилось. Вышел из машины командир и стал меня ругать, что я демаскирую местность. Я рассказала, что вожу четвертые сутки раненых и мне нечем их кормить. Этот командир тут же обошел колонну на дороге, мобилизовал машины и людей, и всех раненых у меня забрали. А через несколько дней я опять увидела этого командира, смертельно раненного, и был это, оказывается, командующий фронтом генерал-полковник Кирпонос. После первой встречи с ним меня контузило при бомбежке, голова шумела, плохо слышала. Шла с совсем незнакомыми людьми, все время под обстрелом. А с командующим встретилась в каком-то овраге. Он был ранен в ногу. Я бинтовала раненых, тут появились самолеты, начался артобстрел со всех сторон. Овраг окружили немецкие танки и автоматчики. Многие наши с оружием выскочили на поле, думали прорваться, но немцы всех передавили танками. Генерал Кирпонос был еще раз ранен и умер. Похоронили мы его в этом овраге, кто уцелел, и вечером ушли. Вернее, уползли в лес. Там какой-то полковник разбил всех нас на группы, и стали все по одной уходить на восток. Вышли в Курск где-то в конце ноября, а наши его оставляют. Какой-то шофер посадил в свою машину, уснула я с куском колбасы в руках, а проснулась от того, что кажется: нас давят танками. Шофер меня успокоил, сказал, что это танковая бригада наша грузится на платформы. А потом я прошла проверку и оказалась в Ефремове. До медсанбата, куда меня назначили, шла пешком три дня, ни разу не удалось выспаться в тепле…
Мазурин слушал рассказ Ани Ермоленко, стараясь не забыть ни слова, а когда она закончила, подумал, сколько же ей, еще ребенку, уже довелось пережить такого, чего не выдерживали и здоровые мужики… Что такое окружение, он знал по своему опыту, наслышан был и о киевском окружении, из которого мало кто вышел.
А через несколько дней 137-я стрелковая дивизия прощалась со своим командиром. Иван Тихонович Гришин получил звание генерал-майора и новое назначение: начальником штаба соседней армии.
Шестнадцатого марта за ужином он прощался со своими боевыми друзьями.
Васильев с Мазуриным на квартиру к Гришину пришли вечером. За столом сидели несколько человек, ближайших его помощников, – Канцедал, Яманов, Кустов, Кутузов, Кузьмин, Румянцев, Бабур.
– О, газета, – сказал Гришин. – Проходите за стол, – он встал и поздоровался с обоими.
У Мазурина защемило сердце: «Неужели его больше не будет с нами?»
Говорили о прошедших боях, о товарищах, павших и раненых. Мазурин в эти минуты особенно отчетливо понял, сколько же они прошли и пережили и сколько еще предстоит пройти до Победы. Хотелось верить, что самое тяжелое все-таки позади и именно отсюда пойдут они на запад. Но многим ли из них доведется дойти до Победы…
Иван Тихонович Гришин оставлял дивизию в тяжелое для нее время. Наверное, вообще в самое тяжелое, после неудачных кровопролитных боев. Он не мог знать, что с этих же рубежей поведет на запад не одну, а одиннадцать дивизий, что доведется идти ему на запад той же дорогой, что и отступал, придется освобождать родные места, деревню, в которой жили его отец и мать. Он опоздает, их расстреляют гитлеровцы как родителей советского генерала. Спалят немцы и всю его родную деревню, так что и ветлы не останется.
Но на тех полях под Милославичами доведется отомстить генералу Гришину за горечь поражений 41-го. Тогда, 16 марта 42-го, он не мог знать, что его армия пройдет Днепр и десятки рек и речек, но, прощаясь со своими товарищами, верил, что войну он закончит обязательно в Германии, а не с позором в арзамасских лесах.
Новая должность, новые люди – все это было интересно, но и в дивизии он оставлял часть души. Больше полутора лет командовать дивизией в труднейших боевых условиях – это дало громадный командный опыт, закалило волю и характер.
Наступила минута прощания, минута, которую все ждали, – какой она будет…
Иван Тихонович крепко обнял Канцедала, своего бессменного комиссара, первого советника, с которым и работалось всегда легко, и всегда можно было поговорить по душам.
– Не забывай нас, Иван Тихонович, – сказал полковник Яманов дрогнувшим голосом.
Гришин уважал его за то, что всегда умеет настоять на своем, если чувствует свою правоту. А от скольких ошибок он его предостерег…
Невольно на глазах у всех блеснули слезы.
– Мельниченко, – позвал Канцедал адъютанта нарочно веселым голосом, чтобы разрядить обстановку, – подайте простынь, газетчики прощаться будут.
