Приемные дети войны - Ефим Аронович Гаммер
— Хорошо поет парень. До слезы продирает, — вернул Грималовского к действительности Лобозов. — Настоящий артист!
— Такое исполнение, — добавил штурман, — достойно рецензии.
— Ваши аплодисменты переходят в авиацию, — откликнулся Толик.
— Хватит шутить, — перебил его летчик. — Следи за воздухом. Скоро Одесса. Цель близка.
С двухкилометровой высоты Одесса напоминала игрушечный макет: спичками выделялись заводские трубы, в порту застыли, будто на мертвом приколе, кораблики; свой вечный бег к воде вела ребристая Потемкинская лестница.
Под крылом самолета показалось село Фриденталь. Бомболюки "Пе-2" открыты. Небольшой поворот вправо — вражеские танки на прицеле.
— Получайте гостинцы!
Томительные мгновения ожидания. Пестрые вспышки разрывов охватили фашистские бронемашины. Долгий красочный фейерверк разразился в кустарнике, скрывающем танковую часть врага.
— А теперь слегка поутюжим их… — Лобозов повел звено "петляковых" к земле. На бреющем полете пронеслись бомбардировщики над головами гитлеровцев. Нити трассирующих пуль будто выткали кружева на автомашинах, повозках, бронетранспортерах. Впереди мелькнула машина с антеннами, плохо замаскированная зелеными ветками.
— Узел связи, — подсказал Грималовский.
— Сейчас достанем.
Но лобозовский пулемет смолк на самой торжественной ноте.
— Боекомплекту — амба. Поехали домой, — Лобозов потянул на себя штурвал, набирая высоту.
— Толик, песню.
Но радист отчего-то молчал, не реагируя на вызов.
— Варгасов, что с тобой? — хрипло крикнул Грималовский, боясь услышать в ответ лишь сухие потрескивания электрических разрядов.
— Я ранен…
— И молчал? — взорвался Лобозов.
Он заерзал в кресле, взглянул на штурмана, словно выспрашивая решение. И уловив его в глазах друга, взялся за сектор газа — скорость возросла.
— Давай курс на ближайший аэродром.
Внизу выплыл Джанкой. Лобозов вел машину по кругу с выпущенными шасси, прикидывая, как бы помягче посадить самолет. Грималовский одну за другой послал в воздух несколько красных ракет, сигналя о бедствии.
"Пешка" пошла вниз и у самого посадочного знака коснулась колесами летного поля. Даже здесь, когда помощь близка, Лобозов расчетливо экономил время: не закончив пробег на посадочной полосе, он повернул машину влево, увеличил обороты моторов и понесся к месту старта. Это было явным нарушением правил аэродромной службы. Навстречу "Пе-2" выбежал руководитель полетов, поднял вверх скрещенные красные флажки — стой! Резко нажав на тормоза, летчик выключил моторы. Спрыгнув на землю, Грималовский метнулся к хвосту бомбардировщика.
Следом за ним к кабине стрелка-радиста подбежал Лобозов. Опираясь затылком на пулемет, Варгасов незрячими глазами смотрел вверх. На левой стороне груди были скрещены его руки, и сквозь пальцы сочилась кровь…
Двери операционной отворились. Медсестра выкатила коляску с Варгасовым. Его по-ребячьи, припухшие губы пересохли. Видимо, операция далась нелегко.
— Ну как? — бросились летчики к девушке.
Но вместо нее ответил Варгасов:
— Порядок… Еще полетаем… На Берлин…
— Тише, — вмешалась медсестра и обернулась к летчикам. — Не растравляйте его. Послеоперационный период — это серьезно. Ему отдыхать надо.
— Пойдем к хирургу, — решительно заявил Лобозов, когда коляска с другом скрылась за поворотом коридора.
Врач стоял посреди операционной, срывая с рук неподатливые резиновые перчатки. Он не стал дожидаться расспросов.
— Счастливчик ваш друг, ничего не скажешь. Пуля прошла навылет в пяти миллиметрах от сердца. Еще немного — и поминай как звали. А так, месячишко на койке — и опять в небо.
Сидя в самолете, Лобозов медлил со взлетом, словно обдумывая трудную задачу. В кабине было неуютно и непривычно тесно.
Грималовский до сих пор как бы ощущал на себе настойчивый взгляд радиста, а наушники шлемофона будто доносили до него подавленный голос Варгасова: "Куда же вы, ребята?"
— Слышь-ка, Вася, — не выдержал он. — Теперь Толику усиленное питание требуется — сколько крови потерял.
— Врачи это не хуже нашего знают.
— Какая там еда, суп-каша… Отвезем ему на всякий случай бортовой энзэ. Все-таки шоколад, сгущенка, печенье.
— Дело говоришь, — обрадовался летчик. — К тому же, может, удастся повидать его.
На аэродромной эмке они вновь прибыли в госпиталь. Незамеченные медперсоналом, пробрались к палате друга. Заглянули в нее сквозь замочную скважину: Варгасов лежал на взбитых подушках, рядом на тумбочке, у изголовья, стояла ваза с цветами. Вокруг раненого суетились девчата в белоснежных одеяниях.
"А хирург прав, — подумалось Грималовскому. — Скучать ему не дают".
Летчики ввалились в комнату, пряча смущение в широких улыбках.
— Батюшки мои! — всплеснула руками нянечка. — Без халатов… Кто разрешил?
— Хирург, — нашелся Лобозов, заметивший, пока шел по коридору, на дверях светящуюся табличку: "Тише. Идет операция".
— Ах, хирург, — зарумянилась женщина. — Сейчас принесу халаты.
Облачившись в халаты, летчики принялись выгружать принесенные запасы.
— Постойте, — вмешался Варгасов, — это ведь бортпаек, энзэ.
— Был энзэ, а теперь дэпэ. Надеюсь, ясно? — пробасил Лобозов. — И не возражать. Лучше расскажи, как себя чувствуешь, а то у нас считанные минуты. Долго ли собираешься оставлять экипаж вдовым?
Варгасов, покусывая губы, молчал, словно собираясь с силами. Запинаясь, морщась от боли, он коротко ответил:
— Братцы, чистили сейчас мне грудь наподобие того, как я — пулемет. Приятного мало… — он помедлил. — Так что будьте внимательны, не подставляйте себя под пули…
А время неумолимо бежало вперед, потикивая секундной стрелкой: "по-pa, по-ра".
— Пока, дружище, — сказал, поднимаясь со стула, Грималовский. — Держись, еще полетаем на Берлин. Обязательно полетаем.
— Не подставляйте себя под пули, — повторил им на прощание Варгасов…
С тех пор прошло около двух лет, но Дмитрий как сейчас видит бледное лицо друга, слышит его слабый голос. Штурман слегка улыбнулся, вспомнив напутствие Варгасова. Потом подумал с тоской: "Как ни досадно, на этот раз я загремел сюда не из-за пуль".
Грималовский взялся за запястье правой руки и крепко сжал ее пальцами, но не почувствовал боли. Он бы многое отдал, лишь бы уловить хоть слабые, неприметные признаки жизни в омертвевшей кисти.
Моряк Сергей перегнулся к нему и шепотом спросил:
— О чем ты?
— Ни о чем. Просто задумался…
— Не полощи языком, как вымпелом. Задумался… Ты плел что-то насчет Берлина. "Полетим на Берлин". Чтоб мне в жизни не швартоваться!
— Показалось.
— Когда кажется, тогда крестятся. А я самолично слышал.
— Не дают спать! — раздался недовольный голос. — Ночь, а им покою нет. Дрыхните, черти!
Моряк недовольно натянул до ушей одеяло. И удивительно, через минуту уже мерно посапывал.
А Грималовский долго не мог заснуть.
Память ворошила все то, что было с ним за эти два военных года.
Ему казалось странным, что он почти не вспоминает свою прошлую, довоенную жизнь, а постоянно думает о событиях, связанных с войной. Это были и бесконечные вылеты, и короткие минуты отдыха, и сводки Совинформбюро, которые слушали, затаив дыхание. Долгое время он твердо верил, что его
