Висвалд Лам - Кукла и комедиант

35

Небо было какое-то потускнелое. Паутина путалась по стерне, завывание молотилки напоминало похоронные причитания. Я лежал в канаве, курил и смотрел, как листья уже начинают желтеть. Придут осень и вой ветра, дожди, грязь. Пение молотилки захлебнулось, перешло в тяжелый стон; снова просто вой и снова глухое порыкивание. Куда бежать от этого тусклого солнца, потускнелого неба, причитаний, от самого себя? День за днем я работал на дороге — прокладывали трубы. Придис иногда заглядывал ко мне наверх, больше всего мы говорили об организации колхоза. Сергей Васильич побывал в волисполкоме и отчитал и Придиса и кое-кого еще за врастание в частное хозяйство. Большинство присоединилось к секретарю укома, и Придис подчинился.

— Один против течения не поплывешь, — признал он. — Сергей Васильич говорит, что с врагами надо бороться. А вдруг это меня сочтут врагом? Тут уж не до шуток, что-то готовится.

— Вряд ли, — возразил я, успокаивая больше самого себя. — Тогда готовились к войне, а теперь, когда Советская Армия стоит на Эльбе, когда весь мир устал, Германия вдрызг разбита…

— Надо и непослушных вдрызг разбить, — сердито бросил Придис. Он рассказал, как сверкали глаза у Сергей Васильича, когда тот говорил, разъяснял, призывал и грозил.

Я знаю, знаю, какой он. И меня в тот раз, когда я явился в уком, он обругал не как невинно пострадавшего, а как поделом выпоротого грешника.

— Ох, как тебе надо бы дать по затылку, ох как надо! Если бы тебе уже не всыпали, ей-богу, я бы не удержался. Такие неприятности и хлопоты нам всем доставить! Ты же знаешь, туда, где ты был, легко попасть, но легче из ада вырваться, чем оттуда. Почему ты не рассказал нам, коммунистам, про своего отца?

Остолбенев от такого приема, я только и смог пробурчать, что не считал это существенным и стеснялся об этом говорить.

Мои ответы Сергей Васильича просто разъярили.

— Ну вот! — закричал он. — Какая нежная мелкобуржуазная барышня! В бою, помню, ты был смелый парень, фашистам стыдливо спину не показывал. Какой только мусор у тебя в голове оставили эта гимназия и богатый отчимов дом! Барчук, барчук… Так вот, знай, что никаких секретов у тебя от нас не должно быть. И учись, друг, учись! Тогда увидишь, что в жизни творится. Беспощадная классовая борьба. В зубы тут никому не смотрят — кто не с нами, тот против нас…

Это была моя последняя встреча с Сергей Васильичем. Так мы и не могли понять друг друга, все не могли найти общей струны. Он был хороший солдат, убежденный, целеустремленный, хорошо знал все сказанное вождем. Все его слова. И они были ключом ко всем сегодняшним проблемам, к завоеванию будущего, ко всему. Я-то знал, что с этими словами он кидался под пули. Но неужели так всегда будет? Сергей Васильич сказал:

— Конечно, всегда!

Его карие глаза сверкали, лицо живое, жесты резкие, порой несдержанные. Было и будет. Он умел убеждать других, а может быть, и себя. Но истинная сущность его осталась для меня сокрытой. Между прочим, все, кто знал Сергей Васильича близко, считали его отзывчивым, простым, готовым прийти на помощь человеком. По-латышски он говорил уже здорово. Мне вдруг подумалось: а как у него с анкетой? На бумаге все можно, это я слыхал. А может, здесь был как раз тот случай, когда написанное на бумаге совпадало с истинной сущностью человека? Тогда это и был настоящий человек…

Как бы то ни было, потом он не раз вспоминался мне, часто довольно неожиданно и даже необъяснимо. Примерялся я, что ли, к нему? Или просто все еще пытался вникнуть в него?

Я успокоил Придиса, что, по-моему, совместное ведение хозяйства само по себе вовсе не плохое дело. В принципе трудно возразить против того, что на всех полях кончится гнусное сосуществование хозяина и батрака, землевладельца и безземельного.

— В принципе! — вскипел Придис. — В принципе ты как Сергей Васильич, только неизвестно, что из этого принципа вырастет. Я с детских лет много всяких принципов слыхивал: пастор с амвона, учитель с кафедры все то же долдонили, что писал один такой сладкопевец, Апсишу Ешка. Любите, любите, будьте как братья! Да только с любовью этой каждый больше к девкам норовил лезть, а братья друг другу глотку рвали. Красивые слова — это одно, а вот когда ты потом исходишь и мозоли пузырями, так станешь смотреть, что заработал.

— Все вы будете хозяевами, сообща станете решать, — сказал я, как Ояр.

Придис полагал, что это решение сообща довольно сомнительная штука, уже сейчас по любому пустяку тычут всякие предписания и умные наставления, да еще учат такие люди, которые про земледелие только из газет и знают что-то.

— И чем он дурее, тем у него рот шире, глотка громче, кулаком отважней машет. Как сядут они на должности, да как начнут командовать, так одно болото здесь останется.

— Болота осушают, — возразил я.

Придис разозлился, — если я ему друг, так нечего и зубоскалить.

Гнев он не умел долго держать, хороший парень, но надуться надулся. С Ояром я боролся в себе, тогда как Придис стоял снаружи, примерно там, где я тогда, когда мы оба явились в «Клигисы», слушали рассказы про колдовские шутки Приедкална, бродили по синефиолетовым вересковым холмам. Это время ушло, никто его не вернет, никогда нам туда не вернуться. Придис въелся, зубами и ногтями въелся в «хозяйское звание»; хозяин своей земли, он свои десять гектаров даже окрестить не успел, как Клигис или Налим, а они уже готовы были исчезнуть. За несколько лет произошли вековые изменения, и неведомо еще, куда они приведут, а он держался за прошлый век. Дорогой друг, Апситов Ешка и Матеров Юрис[12] здорово засели в тебе! А ты этого не сознаешь и даже не хочешь сознавать.

Мы еще о том о сем потолковали и дружески расстались. Спустя несколько дней Придис опять был здесь и протянул пачку «Беломора».

— Говорят, что дымок взбадривает, потому и купил. Затянемся!

Я вскрыл пачку. Придис сунул папиросу в зубы, но после первой же затяжки скривился и отбросил ее.

— Не для меня. Слушай, что сегодня было. Ты где работал?

— Дорожный мастер услал меня в тот конец дистанции.

— А меня Густ погнал километров за десять в другую сторону.

— Густ?

— Так вот, Талис крутился возле лесника, но последнее время туда не показывался, решили, что он что-то пронюхал и умотал в Ригу. Но сегодня одна особа (кто это, Густ не сказал) уведомила, что видела вооруженных людей в сарае на покосах у Виесите. Этот сарай удобное место — недалеко шоссе и опять же чащоба, кто в нее нырнул, тот без следа пропал. Густ наскоро собрал нас, сделали мы крюк, обошли сарай. Дозорный нас заметил, но бежать им было уже некуда, а сдаваться они не хотели. Мы через сто шагов друг от друга на опушке, им до зарослей один хороший рывок, но мы садили так, что и мышь не пробежит, головы нельзя поднять. Те забились в сено, редко отстреливались из автоматов, видно, патроны берегли. Густ, он юркий, что твоя куница, подобрался к самому сараю и дает из ручного! Задымился сарай. Тогда они дали оттуда не хуже нашего, но что делать, если огонь со всех сторон. Мы перестали бить, кричим, чтобы выскакивали и сдавались. Потом редкие выстрелы, видно, сами в себя, и сгорела эта развалюха, сено еще и сейчас дымит. Из уезда примчался врач, порылись мы в этой адской жаровне, а там четыре черных головешки… — Придис брезгливо скривился. — Одного опознали — Таливалд…

— А лесникова семья? — спросил я.

— Отца тут же взяли, — впервые за долгие годы Придис вновь назвал своего отца отцом. — Худо будет старику, — добавил еще Придис…

36

Сегодня прокладывали последнюю трубу. Топтались в вонючей грязи. Был и дорожный мастер, разговаривал с Зентелисом, был даже немного болтлив, этот Ояр, — мужчины не болтают, а дело делают. Когда Зентелис этак в шуточку проехался насчет «рабского труда», дорожный мастер торжественно порекомендовал ему прочитать книгу про Спартака, она даст истинное представление о том, что такое рабство.

— Да, — продолжал он, — когда-то история вся была заполнена прославлением королей и тиранов, я еще мальчишкой читал про Наполеона. Как его славословили! А ведь настоящие выдающиеся исторические личности совсем другие люди…

Я смахнул пот, посмотрел на мастера, — взобравшись на камень, он заливался петухом, — и сказал:

— А мне больше всего нравятся фараон Тутанхамон и ассирийский владыка Сарданапал, их знаменитые деяния протекали в давно ушедшие времена.

Ояр сделал вид, что не слышал, и продолжал свое. Видно было, что обиделся, но не очень переживал, для него все неприятности кончились: по материалу отчитался, квартальный план выполнен, даже эта злополучная канава, на которую Ояр уже перестал возлагать надежды, и та проложена. Уездное начальство вынуждено было даже отметить в приказе нашу дистанцию как самую передовую. В какой-то мере это была компенсация за тот месяц, когда Ояр упрямо отказывался сделать «самые необходимые» приписки (на языке дорожных работников это называлось «дать припек»), В тот раз Ояр жаловался, что в уезде на него обрушивались главным образом с таким аргументом: по данным республиканской печати все дорожно-эксплуатационные участки свои планы уже выполнили. Я посоветовал ему ответить начальству, что печати не известно, с каким процентом «припека» выполнены эти планы. Разумеется, я мыслил это как злую шутку. Если бы мне самому надо было это сказать, то поди знай… А может, и сказал бы. Как бы то ни было, но Ояр оторвал этот номер, и эффект был еще тот! Остальные мастера давились от смеха, а недавно назначенный начальник стал мрачнее тучи. Ояру тут же пришили какие-то грехи, чуть ли не антигосударственную пропаганду. Поносили устно и письменно и вот теперь вынуждены хвалить. Хорошее завершение, хоть и уезжал он с горечью, виновата в этом была Норма, но он это умело скрывал.