Сергей Михеенков - Из штрафников в гвардейцы. Искупившие кровью
— А, эта-то? Старая привычка, товарищ капитан. Солдатская. Я ведь с сорок первого воюю. С самого начала. Привык.
— Вам в бой в цепи не ходить. У нас в батальоне не принято, чтобы ротные командиры носили шанцевый инструмент подобного рода.
— Ничего-ничего, товарищ капитан, солдатская лопатка офицерский ремень не шибко оттягивает. Своя ноша, как говорят…
— Ну зачем она вам?
— В офицерском штурмовом батальоне, говорят, пайки большие, так я ею буду кашу есть. — И Нелюбин похлопал ладонью по брезентовому чехлу.
— О, и не просты ж вы, товарищ старший лейтенант!
Они рассмеялись.
Когда начштаба ушел, Нелюбин в сопровождении связных, назначенных ему от каждого взвода, снова пошел по траншее. На этот раз решил навестить пулеметные расчеты и бронебойщиков.
Она-то знала, что судьбы всех солдат, находящихся в окопах по ту и другую сторону, совершенно одинаковы. Потому что ей, пуле калибра 7,92, ничего не стоило снизиться и шлепнуть в теменную часть каски любого зазевавшегося стрелка или пулеметчика. Она здесь, на передовой, была главным судьей. Она приговаривала к смерти или пожизненному увечью и тут же исполняла жестокий приговор. Зачастую между первым и вторым не проходило и доли секунды. Потому что здесь некогда было думать. Пусть думают те, кто копошится внизу, кто для нее всего лишь очередная цель. Для них, слабых и беззащитных, их размышления — своего рода защита. Сойти с ума — ничуть не лучше, чем быть убитым или остаться до конца жизни инвалидом. На войне выбор невелик. А точнее говоря, его и вовсе нет. Для тех, кто смотрит на ее одиночный полет хладнокровно.
Когда же появляется выбор… Нет, упаси боже. Это сильно расшатывает психику.
Глава девятнадцатая
Две недели отпуска по ранению пролетели как один миг. Медицинская комиссия признала Балька фронтопригодным. В назначенный день он, одевшись по полной форме, прибыл на сборный пункт. Отпускниками и выписанными из госпиталей заселили казарму близ железнодорожной станции. Но долго прожить здесь им не пришлось. Хотя многие уже передали родным и знакомым весточки о том, где они находятся. Ночью Бальк уже сидел в вагоне среди таких же отпускников, которые следовали в свои подразделения. Многие из них были с оружием.
С тех пор, как в тылах действующих армий Восточного фронта стало неспокойно из-за активизации партизанских бандитских формирований, фюрер издал приказ, в соответствии с которым военнослужащим, получившим отпуск на родину, предписывалось следовать домой с личным оружием. Но Бальк отправился на родину прямо из госпиталя, и поэтому ничего, кроме армейского ранца, набитого продуктами домашнего приготовления, которые он вез в качестве угощения для товарищей, у него не было.
До Минска они ехали спокойно. После Белостока пересели в другой состав. Вагоны были не такими комфортабельными. Зато более просторными. По радио, с армейской радиостанции под Белградом, без конца передавали песню «Лили Марлен». Бальку давно нравилась эта песня, и простенькие, но сердечные слова, и милый голос певицы. Все вокруг буквально преображались, когда из шороха и треска эфира вырывался желанный голос, до боли знакомые и ставшие родными интонации. Казалось, в певицу был влюблен весь вермахт, от солдата до генерала. Если русские в эту ночь не атакуют, подумал Бальк, то, возможно, и его взвод сейчас слушает в блиндаже «Лили Марлен». Странно, голос Лейл Андерсен заставлял думать не о доме, а о передовой, об окопах, где обитали товарищи и куда теперь поезд вез его.
И все же хорошо, что паровоз не спешил. После Минска состав двигался со скоростью двадцать километров в час. Впереди шли две платформы. Одна, нагруженная камнями, штабелями мешков, заполненных песком, а на второй были сложены запасные рельсы, и возвышалось, как диковинное орудие, приспособление для их укладки. Что-то вроде подъемного крана и лебедки одновременно. Именно по поводу рельсоукладчика кто-то из ветеранов с нашивкой за тяжелое ранение пошутил:
— Так это и есть наше секретное оружие, с которым мы начнем новое успешное контрнаступление на иванов!
Никто шутника открыто не поддержал, хотя в душе его иронию разделяли многие.
Возле Борисова в лесу поезд обстреляли из пулемета. Несмотря на то что соблюдалась светомаскировка, пулеметчик отстрелялся очень точно. Должно быть, пулемет был заранее пристрелян «на колышек». Очередь прошла точно по верхней части окон трех вагонов. Особенно досталось тем, кто лежал на верхних полках.
На ближайшей станции на перрон сложили в ряд, как делали это всегда после боя на передовой, тела троих убитых. Раненым сделали противостолбнячные уколы, впрыснули морфий. Перевязывал их опытный врач, ехавший в офицерском вагоне. Раненых решили везти до Орши. Там находился ближайший армейский госпиталь, куда и следовал доктор, увешанный фронтовыми наградами.
А Лейл Андерсен все пела и пела простую песенку, очень созвучную душе солдата Восточного фронта. Она пела даже тогда, когда слева по движению поезда в их вагоне зазвенели стекла и пули защелкали по обивке, по висевшему на крючках оружию и каскам. Лежавшие на полках, как птицы, перепуганные хищником, сыпанули вниз, на пол. Те, кому суждено было лечь в ряд на холодном перроне ближайшей станции, так и остались на своих удобных полках. Разве думали они, закаленные солдаты Восточного фронта, что смерть за фюрера и Великую Германию застанет их не в окопах, среди верных товарищей, а здесь, в русском вагоне, во сне.
Когда рассвело и с окон сдернули светомаскировку и слегка приоткрыли солдатские одеяла, которыми наспех заделали зиявшие пустотой и продувавшие холодным русским ветром проемы, сосед Балька, двадцатипятилетний силезец по имени Франц, обнаружил в спинке сиденья одну из пуль, прилетевших к ним ночью. Он вытащил из ножен кинжальный штык, который всегда висел на ремне, и принялся выковыривать из расщепленной деревянной рейки глубоко засевшую пулю.
— Зачем она тебе, парень? — глядя на его упорство, говорили ему те, кто постарше.
Но другие, кто помоложе и на фронт возвращались после первого ранения или первого отпуска, кинулись помогать Францу. Кончиком второго штыка они разжали треснувшую пополам дубовую рейку, и пуля упала на пол. Сразу несколько рук кинулись ее ловить, как загнанного мышонка.
— Ну и дела! — первым преодолел изумление все тот же Франц. — Родной калибр! Семь девяносто два!
— А ну-ка, дай посмотреть, — отозвался пожилой унтер-офицер с нашивкой «Вестфальский гренадер»[13] на рукаве и «мороженым мясом»[14] на груди рядом с Железным крестом второго класса.
Ветеран подбросил на ладони пулю, внимательно осмотрел рубчатый поясок и слегка деформированное рыльце и тоном эксперта произнес:
— Да, француз, ты прав, это наше дерьмо. Вот оно и вернулось к нам. — Последнюю фразу ветеран произнес уже другим тоном, так что в вагоне некоторое время стояла тишина. Только колеса постукивали на стыках рельсов.
Обстрелом их состава в лесу под Борисовом дорожные неприятности на пути к фронту не закончились. Недалеко от Орши вагоны вдруг встряхнуло с такой силой, что на этот раз попадали на пол даже сидевшие внизу.
— Что за черт! Все живы?
— Раненых нет?
— Нет!
— Иваны совсем обнаглели!
— Они теперь не дадут нам покоя, пока мы не уберемся с их полей!
— Кто это сказал? Повторите!
— Какая разница, кто сказал. Количество русских танков от этого не уменьшится. — Это сказал ветеран с нашивкой «Вестфальский гренадер». — А ну-ка, живо поднимайте свои откормленные задницы, взять винтовки и марш из вагона!
Вестфалец посмотрел на Балька, нюхавшего затоптанный пол рядом с его ботинками и подал ему винтовку, оставшуюся после того, как под Борисовом с верхней полки сняли коренастого крепыша баварца с пробитым затылком.
— За мной, парень! И советую тебе там, в лесу, держать ухо востро!
— Вот мы и в России.
— Будь она трижды проклята!
— У иванов так думать о нас причин еще больше.
— Да, это так.
— И какого черта мы сюда сунулись? У нас с иванами был договор о ненападении!
— Приятель! Ты как с луны свалился! Освободительный поход! Против большевиков!
— Так они тут все большевики. Большевики и «гориллы».
— А заодно мы освобождаем их и от всего остального. От жилья, от имущества, от урожая. Иногда — от жизни.
— Прекратить треп!
Вестфалец как в воду глядел. Гауптман, командовавший составом, размахивал протезом левой руки и отбирал группу для прочесывания леса на участке до ближайшего перегона.
— Давайте ваших людей! — скомандовал гауптман унтер-офицеру. — Стройте их вон там. Я сейчас отдал распоряжение ремонтникам и займусь вами. Действуйте, унтер-офицер! Разрешаю брать с собой всех, у кого есть оружие, кроме находящихся в оцеплении.
