Тейн Фрис - Рыжеволосая девушка

Только не у матушки де Мол. Она улыбалась; все ее лицо покрылось смешными мелкими морщинками.

— Видно, ты всегда работала в конторе, — заметила она.

— Хуже, — сказала я. — Я была студенткой. Изучала право.

— Вот как! Хотя, конечно, адвокаты тоже нужны… Только, мне кажется, доктора нужнее. Я говорю так, как понимаю.

— А я-то знаю, матушка, что недостаточно, если существуют адвокаты и судьи, а права людей только на бумаге числятся, — ответила я. — За этим должно стоять еще что-то — живая сила. По крайней мере такая сила, которая одинаково охраняет всех людей, а не та, которая допускает, чтобы одни могли надеть другим ярмо на шею.

Она даже хихикнула, так ей понравились мои слова.

— Вот где надо иметь справедливость, — сказала она, стуча по своей узкой и высохшей старушечьей груди. — Иначе ты совсем, значит, испорченное создание. Из того сорта людей, которые нас унижают и предают. Они — мертвые души… Понимаю, дитя мое, что ты не хочешь больше и книг видеть, когда кругом творится столько безобразия. Я как-то спросила себя, зачем нужно так много толстых законов. Простому человеку трудно понять их, до того сложно они составлены.

Я кивнула, мужественно налегая на картофель. Старушка, видимо, ничуть не огорчилась, видя, что очищенная картошка по форме похожа скорее на детские кубики, чем на честные клубни.

— Вы правы, матушка, — сказала я. — Надо так составлять законы, чтобы самые простые люди могли сразу понять их и убедиться, что эти законы служат им на пользу. Так мы и сделаем в будущем. Наша работа не прекратится после того, как фашистам будет нанесен смертельный удар.

Матушка де Мол внимательно и растроганно взглянула на меня; глаза ее блестели от то и дело набегавших слез.

— С тобой говорить можно, — сказала она. — Я, право, хотела бы иметь дочь, которая бы училась. Женщины всюду позволяют, чтобы ими распоряжались. А я всегда говорю: если бы женщины имели больше власти, то и войны бы не было… Ах, господи! Опять в лавочке звонит колокольчик!

— У вас есть дети, матушка де Мол? — осторожно спросила я, когда она вернулась. В простенке на шкафчике я разглядела фотографии мальчиков различных возрастов — от грудных детей, лежащих на белом меху, до школьников, и одну фотографию солдата в военной форме голландской армии. Матушка де Мол взглянула на меня, будто я оскорбила ее своим вопросом.

— А как же ты думаешь? Конечно, есть дети. Два мальчика.

Она засеменила к шкафчику, принесла две фотографии и, поставив их на стол, ткнула своим мозолистым пальцем:

— Кеес и Йохан. Слыхала ты когда-нибудь более голландские имена?

Несколько секунд она глядела на портрет солдата; словоохотливость ее уступила место грустной задумчивости; мне показалось, что она говорит сама с собой.

— Не знаю только, где они скитаются… Кеес ушел с группой голландских солдат, которой пришлось жестоко биться в Бельгии и около Дюнкерка… Может, где в плену теперь. Или же в Англии. А Йохан плавает. Он был в Сингапуре, когда японцы устроили там пожар… Если бы услыхать о них что-нибудь… Вот и сижу я каждый вечер и слушаю английское радио… И все зря. Ну, ничего. Надо потерпеть еще немножко…

Тут она будто снова увидела меня; ласково протянув ко мне свою сморщенную лапку, она погладила меня по волосам сверху вниз. Лицо ее сразу покрылось сетью веселых морщинок.

— Но мне хватает детей и без них, слышишь? У меня полно кругом сыновей всех возрастов, а теперь, ей-богу, мне кажется, что и дочка у меня появилась!

Я только что отнесла очищенный картофель в кухню, где старушка уже возилась возле плиты. Вскоре вернулся де Мол и в удивлении безмолвно уставился на зеленую кадочку с изуродованными мною картофелинами. Наконец он сказал, глядя на меня:

— Это вы начистили?

Матушка де Мол живо убрала кадочку подальше от его изумленного взгляда и вывалила картошку в таз с водой.

— Да, она, — колко ответила старушка, заранее беря меня под защиту.

Де Мол отвернулся; я видела, как он улыбался. Сняв свою вельветовую куртку, он повесил ее на крючок, спустил засученные рукава синей бумажной рубахи и сказал:

— Ну, тогда вам придется и съесть ее… Флоора пока нет. Он сможет прийти лишь попозже.

Он вышел во двор, и вскоре снова раздался стук топора. Матушка де Мол суетилась возле плиты, а я наблюдала за ней.

— А как же зовут тебя? — спросила она.

— Ханна, — ответила я.

Она пристукнула кочергой по плите и воскликнула:

— Ханна! Точь-в-точь как мою покойную сестру!..

Родник ее красноречия снова забил ключом, как будто мое имя было волшебной палочкой. Я выслушала семейную хронику жителей Заана — историю браков, историю сыновей, дочерей, шкиперов, плотовщиков, историю многих болезней и одной ссоры из-за наследства, и мне совсем не было скучно. Я даже не особенно вслушивалась в то, о чем так бойко рассказывала старушка, я просто любовалась ею самой. Я позабыла даже взглянуть на часы, позабыла, что я жду человека, от которого в этот момент зависело все мое будущее.

Я поела вместе со стариками. Из-за картошки я больше не волновалась, зная, что де Мол и его жена отнеслись к этой истории юмористически; в вареном виде картошка выглядела более прилично. Флоор появился, когда мы с матушкой уже мыли посуду; она взяла у меня из рук пестрое посудное полотенце и прогнала Флоора и меня в комнату с цветами и канарейкой.

У Флоора было открытое веснушчатое лицо, он глядел на меня своими серо-голубыми глазами, а я молча сидела против него и спрашивала себя, как же мне поведать ему мои мысли.

— Трудности? — спросил он после долгого молчания, которое нарушали лишь по-зимнему негромкие трели желтой птички.

— Кое-какие есть, — ответила я. — Только не знаю, как это объяснить.

— Начни с самого начала, — посоветовал он.

И я начала. Он слушал, как я рассказывала ему о своих гарлемских неудачах, и изредка кивал головой: разумеется, он уже давно все знал. Он не перебивал меня, когда я резко высказалась против Франса и затишья в работе нашей группы. Только раза два он поднял брови, наморщив свой веснушчатый лоб.

Я закончила рассказ и молча глядела мимо Флоора в окно, где ничего нельзя было увидеть, кроме красно-бурой стены соседнего дома.

— Ну… и что же? — спросил наконец Флоор. — Больше ты ничего не скажешь? Одни только жалобы на Франса, и все?

Я покачала головой:

— Нет, нет, но я не могу так, Флоор. Я не могу жить и смотреть, как вокруг меня бандиты спокойно творят свои злодеяния!

— Это возмущает и всех нас, — осторожно заметил он.

Чувствуя, что вот-вот меня охватит привычная робость, я разом выпалила:

— Хюго знает, чего он хочет, и выполняет свой долг, как он его понимает! Уж он-то не допустил бы застоя в делах!

Флоор провел рукой по шершавой щеке.

— Ты так думаешь? — спросил он с возмутительной осторожностью.

— Конечно, — ответила я. — Я хорошо слушала все, что говорилось у нас в штабе в связи с очередными заданиями по ликвидации врагов. Хюго то и дело исчезает недели на две. До сегодняшнего дня я ни с кем не говорила об этом. Флоор, но ты ведь не думаешь, что голова у меня набита опилками.

— Не похоже, — уклончиво ответил Флоор. Его добродушная улыбка исчезла. Он даже перестал смотреть на меня. Своей большой ладонью он разглаживал плюшевую скатерть, пока у меня мурашки не побежали по спине. Я спросила:

— Разве я ошибаюсь, Флоор? Может, Хюго здесь, в этом самом районе, совершает подвиги, о которых мы даже не подозреваем. Он участвовал в нашем налете на электростанцию, а также в попытке в новогодний вечер освободить из тюрьмы в Амстердаме Яна П. Может, черт знает каких еще успехов он добился! Ты, только ты один, мог бы рассказать мне об этом.

— Положим, что так, — согласился Флоор. — Чего же ты хочешь от меня?

— Ты должен направить меня к Хюго, Флоор, — сказала я. — Я знаю, где он находится. Я хочу работать вместе с Хюго или под его руководством. Я хочу стрелять. Я хочу вытравить плесень, позорящую наш народ. Имей в виду, немцы интересуют меня лишь в последнюю очередь. Но когда я вижу среди нас предателей или подлецов-вербовщиков, меня просто отчаяние берет. И это голландцы! Они предают палачам честных патриотов и невинных граждан. Такие люди не имеют права жить. Знаешь, что я прочла однажды у Максима Горького: «Я думаю, что даже тифозную вошь сравнение с предателем оскорбило бы». Я хочу делать то же, что и Хюго: сметать с лица земли эту мразь.

Флоор начал смеяться. Все лицо его как-то смягчилось — никогда еще я не видела Флоора таким.

— Да это настоящая речь, Ханна! — сказал он наконец. — Ты хоть кого убедишь, ей-богу…

Он еще раз весело фыркнул.

— Должен честно признаться, что ты неплохо придумала относительно Хюго. Я в самом деле могу кое-что рассказать тебе: как-то на днях возле фелзенского парома мы поджидали одного из душегубов, которые хозяйничают здесь по соседству, — злейшего палача, расправлявшегося с евреями…