Бела Иллеш - Обретение Родины
— Прикажи гонведам уничтожить этот… мерзкий листок.
— Приказать-то я прикажу, господин генерал, но… что, если они вдруг откажутся повиноваться? И тем самым… генеральский авторитет… Но если ты все-таки считаешь необходимым рискнуть…
Раган уже несколько секунд стоял возле генералов и счел момент самым подходящим, чтобы доложить об обеде: он будет состоять сегодня из щей, тушеной баранины с гарниром из риса, яблока и двухсот граммов красного вина. Рагану нравилось, что русские отмеряют вино на граммы.
— Кажется, я придумал выход из положения, граф, Знаете ли вы, Раган, что такое стенная газета?
— Имею честь доложить, господин генерал-майор, знаю. Это оберточная бумага, на которой гонведы кропают статейки, а потом вывешивают ее на стене.
— Словом, знаете? Отлично. Отправляйтесь немедленно туда, сорвите эту газету и принесите нам. Поняли? Повторите приказ! Если вам начнут препятствовать, заявите, что выполняете распоряжение, которое дал я. Нет, не я, а сам господин генерал-лейтенант.
Раган, как всегда преисполненный рвения показать свою солдатскую выправку, повторил приказ и, расправив грудь, щелкнул каблуками. Затем молодцевато зашагал по направлению к бараку.
Генералы смотрели ему вслед, пока денщик не скрылся за углом. Прошло несколько минут, и Раган вернулся. Однако стенной газеты в руках у него не было.
— Честь имею доложить, господин генерал-майор, приказ не выполнил. Гонведы напали на меня и… Их было человек пятьдесят. Может, даже больше…
— Вы им сказали, что это распоряжение его превосходительства?
— Так точно.
— Ну и что?
— Не смею повторить, ваше превосходительство. До того обнаглели, что осмелились поносить даже его высочество самого господина регента.
* * *Кавалер ордена Витязей подполковник Элемер Чонтош ежедневно представлялся обоим генералам, хоть и не всегда точно в определенный час. Чаще всего под сень генеральского дуба он попадал около одиннадцати утра. До одиннадцати его можно было видеть в офицерском бараке беседующим с его обитателями.
Генерал-майор Енеи мысленно называл его то пронырой, то хитрой лисой, то попросту болваном, всюду сующим нос; относился к нему с искренним презрением, но, как и генерал-лейтенант Шторм, не мог без него обойтись. Подполковник Чонтош даже в лагере в полной мере сохранил свойственные ему живость и энергию. Нередко совершал глупости, но не сидел сложа руки и вечно был чем-то занят.
Элемеру Чонтошу, казалось, было самой судьбой предназначено стать начальником уездной администрации, пойти по стопам своего папеньки, который отлично умел расправляться с крестьянами, притом так, что его необычайно эффективные, остроумные меры долго потешали всю округу. Молодчиной оказался и сын его Элемер, слывший среди местных господ большим шельмой. Впрочем, это говорилось ему не в укор, а с явным оттенком похвалы.
Элемер наверняка унаследовал бы отцовскую должность, так же как и отцовскую популярность в округе, если бы по роковой случайности его интересы не столкнулись с вице-губернаторскими. В ту пору он приударял за примадонной заезжей труппы, нисколько не подозревая, что та же актриса приглянулась и вице-губернатору. У обоих были примерно равные шансы. Одним словом, старику Чонтошу пришлось подыскивать для сына новую службу. И молодой Чонтош снова стал военным.
Лейтенант Элемер Чонтош, подобно многим своим приятелям, полагал, что проблему жизненного пути — под этим он подразумевал, конечно, вопросы финансового порядка — можно полностью разрешить лишь посредством удачной женитьбы. Но так случилось, что лично для него дело устроилось совсем иначе… Элемер получил наследство.
Его дядя, старший брат отца, давно порвавший со священными семейными традициями, не принадлежал ни к служилому дворянству, ни к офицерству. Он был весьма зажиточным виноторговцем. Родичи презирали его, чурались, стыдились, но… время от времени просили у него большие или меньшие суммы взаймы. Кстати, всегда безрезультатно. Когда же этот «позор семьи» отбыл в лучший мир, выяснилось, что все свое состояние он завещал племяннику, старшему лейтенанту Элемеру Чонтошу.
Наследство состояло из провинциальной ресторации, богатейшей коллекции всевозможных гербов и образцово содержавшегося поместья с восемьюстами хольдами земли. Ресторан и коллекцию гербов Элемер немедленно продал, а поместье сдал в аренду. Для собственного пользования он оставил только замок с прилегавшим к нему парком в сорок шесть хольдов.
Поместье находилось в комитате, где с незапамятных времен обитало семейство Чонтоша, а замок был расположен более чем удобно, всего в нескольких километрах от комитатского центра. Таким образом, старший лейтенант Чонтош смог перевестись в дислоцированный в округе гонведский полк и поселился в собственном родовом замке. Спустя три месяца после этого события, уже будучи в чине капитана, Чонтош женился на младшей дочери своего старого соперника, вице-губернатора.
Брак для него оказался весьма удачным. Юная супруга Элемера чрезвычайно приглянулась сыну правителя Венгрии Иштвану Хорти, который частенько наезжал в эти края охотиться. Таким манером Элемер Чонтош в свои тридцать три года сделался кавалером ордена Витязей и майором, а в тридцать пять — подполковником. Однако на этом чине его карьера временно застопорилась, поскольку Хорти-младший обнаружил новые, еще более благодатные охотничьи угодья в другой части страны.
До войны подполковник Чонтош был румяным, склонным к полноте, голосистым провинциальным барином; в нем, невзирая на его военный мундир, все еще было нечто от уездного начальника, этакого удельного князька. С солдатами своими он обращался совершенно так же, как его отец с мужиками: Элемер не терял хладнокровия даже в напряженные моменты экзекуции! Он приходил в ярость лишь тогда, когда гонведы не восторгались тем, с какой лихостью и остроумием сам господин подполковник наказывает их товарищей. Тут уж он был беспощаден.
Чонтош был большой гурман и выпивоха. Он любил женщин, любил всех без исключения, очень может быть, даже собственную жену. Судьба, казалось, уготовила ему вполне определенную участь: что-нибудь к пятидесяти пяти годам Элемера непременно должна была хватить кондрашка, после чего его оплакивали бы трое-четверо законных детей и проклинали бы матери пятнадцати-двадцати побочных. В последних недостатка не было… Но кондрашка почему-то замешкалась. А тем временем разразилась война.
Очутившись в плену, где к его услугам не было ни женщин, ни привычной кухни, ни картишек, Чонтош похудел, побледнел, стал зябким и нервозным. Ничто его больше не занимало. Совсем случайно узнал он, что чехословаки сформировали собственную армию и уже воюют против Гитлера, но даже эта весть нисколько его не возмутила.
— Уж эти мне чехи! — только и сказал он. — Чего еще от них ждать!
Однако, когда и пленные румыны образовали Национальный комитет и всерьез приступили к формированию дивизий, Чонтош принялся рвать и метать:
— Вонючие валахи!..
Но вот вслед за румынами избрали свой Национальный комитет пленные немцы, открыто провозгласив, что их цель — «отделить судьбу Германии, судьбу немецкого народа от судьбы Гитлера». Узнав об этом, Чонтош почувствовал, что мир рушится. Тем не менее спустя несколько дней подполковник пришел к мысли, что в создавшейся обстановке ему предстоят весьма серьезные задачи. На фронте он занимал место начальника штаба армейского корпуса, которым командовал генерал-лейтенант граф Альфред Шторм. Теперь Элемер Чонтош считал своей обязанностью вновь утвердиться в той же должности.
— Мы должны доказать всему свету, — разглагольствовал Чонтош перед обоими генералами, — что мы, венгры, преданы Германии куда больше, чем сами немцы!
Шторм молчал. Енеи только гмыкал и пожимал плечами.
— Это наш нравственный долг, наш долг перед собой!
Шторм и тут не отозвался. Енеи лишь вяловато махнул рукой.
Все последующие дни Чонтош без устали носился по лагерю. Он уговаривал, обещал, просил, угрожал, хотя и сам точно не знал, какую именно цель преследует этой своей лихорадочной деятельностью. Впрочем, цель у него все же была. Он это понял, как только прочел статью в лагерной стенной газете о землевладении в Венгрии. Его возмутила следующая безапелляционная фраза: «Земля принадлежит тем, кто на ней трудится!»
Чонтош почувствовал, что мужичье опять распоясалось. А раз так, его, Чонтоша, прямой долг — принять меры к защите…
Когда сознание подсказало Чонтошу, что ему следует делать, он сразу обрел свое место в жизни, прояснилась и цель собственного существования: спасение родины. Дело «спасения родины» продвинулось бы куда живее, если бы словам Чонтоша внимала сотня-другая жандармов. Но тут приходилось действовать самолично.
