Василий Голышкин - Лёшка
Дядя Шура сидел и записывал, а Кануров, поминутно вскакивая и жестикулируя, тоненько, как ниточку, тянул: «били, били, били…»
— Кто и кого? — спросил дядя Шура, обрывая ниточку. — Показывай точнее…
Мне стало не по себе. Кануров, дающий показания… Кануров, кого-то бивший… Ну ясно кого, Митю! А чего же наши? Как они могли допустить?
Я встал и, не поднимая головы, сказал:
— Я знаю, кого они били.
— Они? — вскинулся дядя Шура. — Кто они?
— Ну они, — сказал я, — Кануров и компания.
Дядя Шура как-то странно фыркнул, но тут же сглотнул смешок и сердито сказал:
— Сиди и не мешай следствию. Не они били, а их били!.. Продолжайте, Кануров.
И слово за словом он вытянул из него все. Сегодня после занятий он, Кануров, и еще с ним — Сано, Вано, Васо!..
— Крести по-русски, — глянул дядя Шура, и Кануров, вняв наставлению, продолжал…
…Саня, Ваня, Вася и Митя решили поиграть в снежки. Сошлись за котельной, на хозяйственном дворе, налепили снежков метать по трубе, как вдруг откуда ни возьмись — хулиганы в черных масках. Напали на них и давай бить-колотить!.. Митю почему-то не тронули, а на них, на троих, места живого не оставили…
— Как коршуны налетели!.. Внезапно!.. А то бы мы их!.. — прихныкивал Кануров, сводя и разводя клещи рук.
— Так… Коршуны… — записал и тут же зачеркнул «коршунов» дядя Шура. — Коршуны — это не улика… Ты улики давай.
— Улики? — заморгал Кануров. — Есть улики — безрукавки!
— Точнее? — требовал дядя Шура. — Вид? Цвет?
— Вид? — задумался Кануров. — Вид — бэу, в пятнах. А цвет — цвет желтый!
Я вздрогнул: желтый цвет! Но почему вздрогнул, не сразу сообразил. Желтый, желтый, желтый… Он маячил у меня перед глазами, этот цвет, вызывая на воспоминания, но так и не давался памяти. И вдруг меня бросило в жар: я вспомнил!
Позавчера, в снегопад, нам позвонили шефы из трамвайного депо и позвали на помощь. Мы пошли впятером. Нам выдали желтые безрукавки, и мы, напялив их на пальто, катались по ночной Москве и чистили стрелки. Такой веселой работы у нас еще никогда не было. Закончили мы позднее позднего и безрукавки сдать не успели. Уж не они ли пошли в ход?
Скрепя сердце я спросил, сколько «безрукавых» было. Я оговорился, сказав так, но Кануров обиделся.
— Безрукавых!.. Рукастых, а не безрукавых. Четверо на нас напали, а пятый за Митей погнался. Не догнал, аист, — злорадно ухмыльнулся Кануров, — Митя от него, как лягушонок, ускакал.
Лягушонок, ускакавший от аиста! Это было неправдоподобно и объяснялось только одним: аист сам позволил лягушонку ускакать. Но не аист занимал в ту минуту мои мысли, а число безрукавок. Число Канурова странным образом сходилось с моим числом и наводило на грустные размышления. Неужели, думал я, группа ослушалась меня и по-своему расправилась с Митиными обидчиками?
Отпустив Канурова и компанию, мы остались втроем: дядя Шура, секретарь Зина и я. Зина хмурилась: дойдет до райкома — не оберешься хлопот. Дядя Шура тоже хмурился: хороша дружина, если у нее под носом избивают учащихся.
Я встал и сказал:
— Берусь расследовать!
Зина посмотрела на меня с надеждой. Дядя Шура с осуждением. Он терпеть не мог хвастунов.
— У тебя есть данные?
— Не знаю, — сказал я, — возможно.
— Это не ответ, — сказал дядя Шура.
— Ответ будет дан через двадцать минут! — крикнул я, кидаясь к двери.
Я рассчитал точно: семь минут бегом до общежития, где мы не жили, но где у нас был красный уголок, собиравший нас по вечерам, шесть минут там, в красном уголке, и семь — обратно…
На бегу обдумал план действия. Побить Канурова мог только Груша. С него и начну. А он, как иголка, вытянет остальных.
Я, как вихрь, ворвался в общежитие, содрал в коридоре с вешалки безрукавки, все пять, и с ворохом желтого груза вошел в комнату, где было множество наших. Сидели, уткнувшись в телевизор, и даже не обернулись, когда я вошел. По телику гоняли «Красных дьяволят». Но множество мне и не нужно было. Мне нужен был один Груша, ходивший со мной к трамвайщикам. Почему Груша, а никто другой? Потому что другие ходившие могли и не участвовать в драке. Но чтобы драка обошлась без Груши…
Он настырно маячил впереди всех. «Застишь», — шпыняли его. Но Груша не уходил. Ему всегда хотелось быть как можно ближе к месту происшествия.
Мой вид, когда я поманил его, испугал Грушу, и он вышел в коридор. Я не дал ему опомниться:
— Митя в беде… Скорей… Ты на Канурова с кем ходил?
Он, решив, что мне все известно, сразу сдался и назвал еще троих.
— Они здесь? — тревожась, спросил я: вдруг нет, вдруг дома. Сколько времени пройдет, пока за ними сбегаешь… А я, полагаясь на авось, обещал уложиться в двадцать минут.
— Здесь, — сказал Груша, и у меня отлегло от сердца.
— Да, — спохватился я, — а пятый? С вами был пятый, кто?
Груша странно засмеялся:
— Пятый?
— Не тяни, — напал я, — нет времени.
— Люба, — страдая, проворчал Груша. Чувствовалось, нехотя проговорил.
Я удивился: Люба Вачнадзе? Уж не шутит ли он, этот увалень Груша? Девушка, лупцующая парней?.. Хотя нет, там был «аист». Люба этот «аист» и есть. В группе она голенастей всех: высокая, стройная… Но чтобы она, длинноногая, не догнала Митю?.. Быть того не могло. Значит, не хотела догнать. Почему? Догадаться нетрудно, но сейчас не это главное. Сейчас надо как можно скорей всей «желтой» командой лететь в училище.
Мы вызвали их всех и велели напялить безрукавки.
— Надо, беда, — сказал я, и они, помня о вчерашнем, подчинились беспрекословно.
Мы бежали гуськом, и лужицы, подернутые ледком после утренней оттепели,, похрустывали у нас под башмаками, как ржаные хлебцы. Я бегу первым и знаю, о чем думает бегущий позади меня Груша. О том, с каким удовольствием вторично проучит Канурова, коль в первый раз наука не пошла ему впрок. Другие просто бегут и ни о чем не догадываются.
Скорей, скорей, скорей… Двадцать минут, в которые я обещал уложиться, на исходе. Мы, как ветер, влетаем в училище, на втором дыхании возносимся на верхний этаж и, дыша, как загнанные лошади, вваливаемся в комитет комсомола. Дядя Шура и секретарь Зина остолбенели. Груша, пошарив по комнате и не найдя ни Канурова, ни Мити, с презрением останавливает взор на мне: предатель! Мне не по себе, но я не сдаюсь, знаю, минута-другая, и взор у Груши потеплеет. Перевожу дыхание и представляю ввалившихся.
— Вот, — говорю, — данные!
— Вижу, — хмурится дядя Шура. — Вид — бэу, цвет — желтый…
Ах, вот он о чем, об уликах! Заблуждаетесь, товарищ командир народной дружины, перед вами не правонарушители, а совсем наоборот…
— Смирно! — ору я своим, беру под козырек и рапортую изумленному дяде Шуре:
— Докладывает старший патрульной группы Леонид Братишка. Сегодня вечером компания хулиганов пыталась избить воспитанника нашего училища Дмитрия Перышкина. О происшествии стало известно патрульным моей группы, которые… — я застенчиво потупился, — которые, применив допустимые меры воздействия, разогнали хулиганов и спасли учащегося Дмитрия Перышкина…
— Допустимые, говоришь? По-твоему, синяки и шишки — допустимые меры воздействия? И потом, почему разогнали, а не задержали? Это казаки в старину разгоняли…
— Знаю, — сказал я. — Не задержали по тактическим соображениям. Чтобы не знали, кто мы…
Секретарь Зина закраснелась, как светофор. И, вся красная, с возмущением напустилась на меня: по каким таким тактическим соображениям? Начитались Дюма, романтики-«монтекристы», спрятались под маски… А надо было по-комсомольски, в открытую, за ушко…
На «ушке» она задохнулась, а мне показалось, забыла продолжение.
— На солнышко! — подкинул я и тут же за подсказку был наказан сердитым взглядом.
— Не на солнышко, а на комсомольское собрание! — припечатала Зина.
Дядя Шура, слушая, ухмылялся, не одобряя вроде бы секретаря. Но так ли это? Оказалось, что так. Кинув нам «вольно», обратился к Зине:
— «Романтики», — говоришь, — «монтекристы»… Скажи просто: дети!
— Дети! — вскинулась секретарь Зина. — Гайдар в их годы…
— Полк водил? — подхватил дядя Шура. — Полк полку рознь. Я сам, рядовой, дивизией командовал, когда от той дивизии ни рожек, ни ножек не осталось — одно знамя. Но цело знамя — цела дивизия. Вынес я его из окружения, а мне говорят, знамя вынес — все равно что дивизию вывел… «Гайдар в их годы». Случись что, и эти смогут! А ты другого Гайдара вспомни, писателя. Вот кто обожал тайны. «Тимур и его команда», а? А ты — «монтекристы»!.. Тимуровцы они, а не «монтекристы». Совершили, как говорится, добрый поступок и удалились себе, никому не открывшись. Втайне совершили, поняла, не требуя наград.
— Наград? — вцепилась Зина. — За синяки и шишки? Будут и награды. Кому просто выговор, кому строгий, а кому, — взгляд в мою сторону, — еще и с предупреждением…
