Александр Былинов - Улицы гнева
— Меня не интересуют его показания. Ботте и Риц переглянулись.
— В вашем положении я бы не вел себя так, фрау Трауш, — сказал Ботте, вставая. — Вам угрожает петля. Или это... — Он неожиданно выдвинул ящик, полный пистолетов разных систем. — Угощайтесь.
Марта отвернулась.
Она честная немка и не заслужила, чтобы таким способом ее испытывали. Она уже испытана! Она как может служит делу фюрера, а разная сволочь, вроде полицейского Одудько и его племянников, мстит ей, клевещет на нее. Пусть так. Она все равно найдет правду. Она не так уж беззащитна, как некоторым кажется. Сам фюрер заступится за нее. Он ценит преданность. Она докажет...
— Вы назвали имя Одудько? — спросил Ботте, снова переглянувшись с Рицем. — Кто такой Одудько?
— Следователь полиции. Его племянники служили у меня...
— Говорят, что вы зачисляете преимущественно коммунистов и командиров Красной Армии. Это правда? — Ботте торопливо зашелестел бумагами,
Марте показалось, что в комнате чуть посветлело.
— Во всяком случае, таких подлецов, как Одудько, близко не подпущу к отряду.
— Какие знаки различия носил Щербак?
— Не очень хорошо разбираюсь в этом. Два треугольника, кажется...
Ботте перелистал какую-то книжку.
— Чин невелик.
— Это смешно, господин Ботте, если негодяю Одудько удастся настроить против меня такого человека, как вы. И вообще рассорить немцев меж собой. Вам известны слова фюрера? Единство немцев — вот что надо. Вы же охотитесь за мной как за большевичкой, будто я не прожила всю жизнь в этом городе и у меня не может быть здесь знакомых, или, как вы называете, связей... Стоило одному подлецу...
Она уже выбралась из трясины. Всё Одудьки, которые выследили Щербака. Они решили, что Щербак спит с ней. И нанесли удар. Илюшка заметил однажды: «Щербак-то... пришелся по вкусу нашей фрау...»
У этих же нет улик! Нет! Она это поняла, как только произнесла имя подлого полицая. Но — осторожность! До конца.
— Отдайте моего Щербака! — сказала Марта, переходя в наступление. — Что с ним?
— Ничего особенного, — ответил Риц, высматривая что-то в глазах Марты. — Он в полиции и числится за нами. Он вам очень по вкусу, да?
Это были подлинные слова Одудько, переведенные на немецкий.
— Он мой верный помощник, — ответила Марта, тряхнув головой. — И я не отдам его во власть подлецов и дураков из полиции. Надо знать своих людей и уметь им до верять...
— Она говорит правду, — сказал Ботте. — И ведет огонь почти без промаха. — Он засмеялся, становясь прежним Ботте. — Ну что ж, фрау Марта! Для формальности вам придется подписать один документ.
— Какой же?
— Некую расписку властям, ничего особенного. «Среди моих подчиненных нет ни одного командира Красной Армии». Подпишете?
— Конечно.
— Предупреждаю: в случае обмана вы будете повешены, фрау Марта. За это ручаюсь я.
— Постараюсь не доставить вам такого удовольствия, господин Ботте, — Марта усмехнулась. — Кончайте же.
Она улыбалась, подписывая документ, составленный Ботте. Риц тут же напечатал его на машинке. Подпись должна быть твердой, чтобы нацеленный, как хорек, черный Риц не уловил слабости. Она сознавала, что подписывает. Десяток смертных приговоров себе. Перо заскользило по бумаге. За ним следили две пары глаз.
Петро Захарович, придай силы!
Давно она не видела Петра. Марта тосковала, дожидаясь знакомого стука в ставню, просыпалась от шорохов под окном и даже однажды во втором часу ночи вышла к калитке. После пожара на нефтебазе все затаились. Полиция осатанела. Тревога не покидала Марту. Может, Петра Захаровича схватили? А теперь и ее очередь. Она знала, что вместе с «большим секретарем» арестовали и Глушко с дочерью, и мастера зажигалок. Всех повезли в область. А там верная смерть...
Полюбовавшись подписью Марты, Ботте сунул листок в папку.
— А теперь отдайте мне Щербака, — сказала Марта.
— Тревожитесь?
— В ваших подвалах не детские ясли...
— Но и ваш отряд не будуар для любовных утех, — сказал Риц, осклабившись.
— Не знаю, о чем говорите! — ответила Марта. — Если о моих встречах со Щербаком, то это вас не касается. Даже если я выйду за него замуж.
— О! — воскликнул Риц, описав сигаретой кривую. — Счастливец!..
— Неужели вы рискнете опять связаться с русским? — спросил Ботте, вконец смягчившись. — Такая женщина, как вы, достойна иной партии, в фатерланде. Кончится война, не все вернувшиеся застанут семьи...
— Почему, господин Ботте? — Глаза Марты выражали неподдельное недоумение и даже испуг. — Разве в Германии фронт?
— Нет, почему же... — Ботте замялся. — Это не имеет значения...
Марта слышала, что Германию бомбят. Гестаповец проговорился.
— Забочусь о вашем потомстве. Ваши дети должны стать настоящими немцами... — Ботте неуклюже исправлял ошибку.
— О потомстве я позабочусь сама. Сердцу не прикажешь, кого любить. И здесь, на Востоке, нужны люди, верные фюреру и фатерланду.
— Да, да, всё это так... — Независимость Марты обескураживала Ботте. — Вы можете идти, фрау...
— Благодарю вас. Где же Щербак?
— Он сегодня же будет у вас.
Ботте не обманул: вечером Щербак прибыл. Но боже мой, что с ним сталось! Глаза запали, он похудел, зарос.
Пока Щербак соскребал бороду тупой бритвой, Марта рассказывала о происшедшем.
Если бы гнусные Одудьки знали, как, сами того не подозревая, больно ранили подполье! Щербака схватили на улице, когда он шел к Петру Захаровичу.
В гестапо ему пришлось несладко. Правда, его не били, но выпытывали с пристрастием, откуда и куда шел ночью. Ну он, как и условились, брехал: любовь, и все дело. Ночует у фрау. Вот так. И поженятся. Ботте не верил, добивался признания.
Марта тоже «открылась» гестаповцу: «У меня трое детей, с таким «приданым» не каждый готов взять».
Отныне надо быть еще осторожнее. Один неверный шаг и — смерть. Ей пришлось выдать роковую расписку гестапо.
Щербак недоверчиво смотрел на Марту. Неужели она подписала такой документ?
— Да, подписала, мальчик, — сказала Марта, светясь каким-то внутренним светом.
— Но как же так? А если они докопаются?..
— Вам придется позаботиться о моих детях, Щербак. Только и всего...
— Марта Карловна!..
— Выбора нет.
— Вы сделали это, чтобы выручить меня?
— Всех, Толя...
Щербак прильнул к ее руке.
— Я клянусь, Марта Карловна... клянусь, что, если останусь жив... — он отвернулся.
Глаза Марты тоже наполнились слезами. Это была минута обоюдной слабости. Сколько пережито за эти дни!..
— Крепись, мой мальчик!.. — Марта потрепала густой чуб Щербака, который не успели остричь разбойники из полиции. — Мы останемся живы, надо верить в это, очень верить. Мы же еще не бывали в настоящих переделках.
Марта пригласила Щербака к себе. Теперь он вхож к ней как любовник. Он наверняка хочет есть, а у нее кое-что припасено. Пусть следят Одудьки, пусть высматривают.
Дома Марта тотчас же надела фартук, ловко разожгла плиту, поставила разогревать борщ и картофель, принесла несколько арбузов из погреба. «Настоящие кавунцы... ешь — не хочу!» Нарезала черного хлеба. В просторной прихожей стала затем мыть самую младшую, приговаривая что-то и смеясь, расчесала ее, повязала пышный бант. Вскоре пошел гулять по хате в привычных руках веник; на столе, за которым вместе со Щербаком сидели уже и ребятишки, задымил борщ.
— Ешь, Толя! — говорила Марта. — Небось в полиции кофе с ликером не давали?
Первый приступ голода был утолен. Разомлев, Щербак проговорил:
— Марта Карловна, давно вот изучаю ваш быт...
— На то ты и ученый, чтобы изучать, — перебила его Марта. — Физик ты или химик?
— Физик, Марта Карловна...
— Я когда-то тоже изучала физику. В семилетке. Многое выветрилось, правда. Рычаг первого рода... второго рода — это помню. Сергунька, подлить еще борща? А мой Петро Захарович в академии обучался. Артиллерия, баллистика — его предмет. Знаешь, что такое баллистика?
— Знаю, Марта Карловна.
— То-то же. Мне бы знаний еще немножечко! Чтобы вместе с ним... понял? Ну, некогда...
— Верно, — согласился Щербак. — Трудно даже представить, как вы успеваете — и в отряде, и по хозяйству. Дети, они требуют немало ухода...
Марта внимательно посмотрела на Щербака, усмехнулась:
— Правильно заметил. Никто ко мне в няньки не хочет — обхаживать байстрюков, щенков немецких. Была Фрося, так и та ушла, когда сюда переехали. С тех пор нет никого, не желают руки марать. Утопили бы их, если бы могли... Как котят... — На глазах Марты снова показались слезы.
— Я доложу, Марта Карловна... Вам пришлют, — убежденно сказал Щербак.
— Они знают. Но больше пекутся о своем. Мужиков присылают, которые им нужны. «Пигмалионов». А об этом забывают, хоть и было обещано. Ну что ж, видно, такой порядок — прежде всего дело. Как это у нас говорили: личное и общественное. Как видишь, общественное впереди, а о детях подумать некому. Даже Петру Захаровичу и то некогда о них вспомнить. А ведь он добрый, Петро Захарович...
