Александр Гончаров - Наш корреспондент

Тараненко внимательно посмотрел на Серегина.

— Гм, скажи на милость, а может быть, ты еще не совсем проснулся? Что же такое могло тебе померещиться? Выкладывай!

— Будто бы в школе рядом с нами разместился госпиталь. Я вхожу в него и вижу…

— Ольгу Николаевну? — невозмутимо подсказал Тараненко. — Ну, и что ж тут такого?

— Для меня ничего.

— И для других тоже, — с той же невозмутимостью продолжал Тараненко, — Ольга Николаевна работает в госпитале, ее легко увидеть не только во сне. Вот если бы ты сказал, что встретил одну гражданскую девушку, которая жила с нами по соседству, это было бы интересно! А, старик?

— Да, Виктор, — Серегин вздохнул, — исчезла та девушка, и следа не найду.

— Может, ты бы съездил куда надо, там узнал? — с щедростью счастливого человека предложил Тараненко.

Серегин покачал головой.

— Единственный человек, который мог сказать мне о ней, — подполковник Захаров, — уехал из армии. А больше спросить не у кого.

— Ну-ну, старик, не теряй надежды, — Сказал Тараненко.

— Ага, вот хорошо, что вы пришли! — воскликнул Станицын. — Посмотри-ка, Виктор, это рисунок на твою полосу.

Тараненко критически посмотрел на рисунок, изображающий бойцов, идущих в атаку.

— Не годится, — сказал он после минутного размышления. — Идея правильная, а выполнено вяло: одухотворенности в бойцах не видно. И потом он же винтовку неправильно держит: приклад должен быть у бедра, а не подмышкой. Нет, не годится!

— Вот это и я ему говорил, — удовлетворенно сказал Станицын.

Художник Борисов озабоченно наморщил лоб. Создавая этого человека, природа нарисовала черты его лица размашистой кистью: подбородок, губы, нос, брови — все было у него очень крупных размеров. Закончив свое творение, природа, вероятно, небрежно отряхнула кисть, и на шею и щеки Борисова упали крупные брызги родинок.

Хотя Борисов был в армии уже больше года, он оставался глубоко штатским человеком, плохо разбиравшимся в военном деле. Однажды он нарисовал артиллериста со снарядом в руках. На этом снаряде, как и на других, аккуратно сложенных рядом в штабель, медные пояски были изображены прорезанными, что бывает только у снарядов, прошедших нарезку ствола, то есть выстреленных. Никто в редакции этого не заметил, но в ближайшие дни было получено десятка два писем, в которых читатели обращали внимание редактора на промах.

Незнание военного дела искупалось трудолюбием: Борисов мог десятки раз переделывать эскиз. Так и сейчас он безропотно унес забракованный рисунок.

— Мастер слова! — проникновенно сказал секретарь, обращаясь к Серегину. — Для тебя есть исключительно интересная работа. Вот несколько фотоэтюдов, исполненных нашим талантливым фоторепортером Васиным, — Станицын извлек снимки из папки. — Правда, хороши? Но текст… что это за текст? В литературном отношении наш почтенный Васин — просто сухарь. «Огневой расчет за заряжанием орудия. Слева направо…» Кошмар! Прошу тебя, сделай к этим рисункам достойные подписи. Чтоб это были миниатюрные новеллы… Стихотворения в прозе. Вспомни Тургенева…

Тараненко сдал передовую и ушел, а мастер слова просидел в редакции до вечера, сочиняя миниатюрные новеллы, потом подписи под карикатуры на Гитлера и Геббельса, нарисованные Борисовым для праздничного номера.

Когда Серегин вернулся домой, Тараненко брился перед крохотным зеркальцем.

— Радуйся, старик, — сказал он, старательно выскабливая подбородок, — мы приглашены в гости, на вареники.

— Кем?

— Соседями. Врачами госпиталя.

Серегин сел подшивать свежий подворотничок.

Врачи поселились в покосившейся от древности хате. В темных сенях кто-то возился около сердито гудевшего примуса. Друзья вошли в комнату с мазаным полом, в которой стояли три кровати, скарбница, похожая на комод, и две лавки. Сразу чувствовалось, что в комнате живут женщины: на «кроватях лежали вышитые подушечки, на окнах висели занавески из марли. В комнате никого не было, но тотчас же вслед за журналистами вошла Ольга Николаевна, а за ней, пригнувшись, чтобы не стукнуться о притолоку, — высокая девушка в габардиновом платье, туго обтягивающем ее округлые плечи и грудь.

— Познакомьтесь, моя подруга — врач Надежда Сергеевна Бирюкова, — сказала Ольга Николаевна.

Надежда Сергеевна крепко по-мужски, пожала руки журналистам. Лицо у нее было широкое, скуластое, но миловидное.

— А с вами мы почти что знакомы. — Ольга Николаевна протянула руку Серегину, — зовут вас Михаил Ильич.

Польщенный тем, что его назвали по отчеству, Серегин с чувством пожал Ольге Николаевне руку. Рука была хрупкая и нежная, и Серегин подумал, что раненым, наверно, приятно, когда их касаются такие маленькие руки.

— Садитесь, — пригласила Ольга Николаевна. — Хотя нет, Не садитесь. Помогите нам передвинуть этот ящик.

Они перетащили тяжелую скарбницу на середину комнаты, приставили скамейки и сели. Но разговор не вязался, потому что девушки поминутно вскакивали и выбегали то в сени, то на половину хозяйки и приносили оттуда щербатые тарелки, вилки с погнутыми зубьями и пузатые рюмки из толстого бутылочного стекла. Затем дверь в сени распахнулась, и пожилая, седеющая женщина внесла блюдо с дымящимися варениками. Журналисты вскочили, чтобы помочь. Несколько минут вокруг вареников была веселая суета. Потом все уселись. Софья Алексеевна (так звали пожилую женщину) предложила гостям угощаться. В это время дверь снова открылась, и в комнату вкатился толстенький, густо увитый ремнями мужчина.

— Надеюсь, я не опоздал? — озабоченно спросил он.

— Нет, нет, Лев Семенович. Как раз во-время!

Лев Семенович пошарил среди многочисленных предметов, висевших у него на ремнях, и извлек толстенькую фляжку.

— А я к вареникам кое-что принес. Это для дам, — сказал он, — почти мадера. А это чисто мужской напиток — противостолбнячная жидкость… Три звездочки. — Он достал из кармана небольшую бутылочку.

— Вы давно работаете у Захара Ивановича? — спросил Серегин свою соседку.

Захар Иванович был тот ростовский профессор, которого Серегин встретил, когда приезжал проведать Тараненко.

— Я у него совсем не работала, — удивленно ответила Надежда Сергеевна. — Это Оля у него работала.

— Как, разве не он у вас ведущим хирургом?

— Нет, это же совсем другой госпиталь. Захар Иванович в эвакогоспитале. Там была и Оля. А потом ее прислали к нам. А мы — ППГ, полевой подвижной госпиталь. Мы всегда впереди, — с гордостью сказала она. — Очень много приходится работать. Как наступление началось — спим три-четыре часа в сутки. Это просто чудо, что мы сегодня отдыхаем. Я-то здоровая, мне ничего, а вот Оля устает.

Она улыбнулась, и улыбка вдруг придала ее миловидному лицу детское выражение.

— Отставить разговоры! — скомандовал Лев Семенович. — Наполним бокалы, содвинем их разом, или как там говорится.

Они наполнили разнокалиберные рюмки, и Лев Семенович сказал:

— За победу!

Все чокнулись. Вслед за звоном рюмок тоненько звякнули оконные стекла.

— Опять Линейную бомбят, — озабоченно сказала Софья Алексеевна. — Достается Филимонову.

— А кто такой Филимонов? — спросил Тараненко.

— Начальник госпиталя. Оттуда санитарный поезд забирает раненых.

Стекла снова задребезжали, будто мимо хаты проехала груженая машина.

— Давайте выпьем, — предложил Лев Семенович, — за наступающий праздник. Ведь через два дня — Первое мая!

— Вот что, — воскликнула Софья Алексеевна, — будем считать, что Первое мая завтра! Навряд ли нам удастся скоро собраться. Значит, будем праздновать сейчас!

Тараненко и Ольга Николаевна молчали. Казалось, они плохо сознавали, что происходит вокруг, слишком поглощенные своей близостью.

Серегин смотрел на них понимающими глазами. В эту минуту он казался сам себе очень мудрым, опытным, много пожившим и хорошо знающим жизнь человеком. «Радуйтесь, — как будто говорил его снисходительный взгляд, — когда-то и я любил. И я замирал от близости любимой».

— Молодежь какая-то скучная, — сказала Софья Алексеевна. — Читайте стихи. Вот вы, — обратилась она к Серегину, — обязательно должны знать стихи.

— Насчет стихов у нас Виктор — мастер, — сказал Серегин.

— Прочитайте, пожалуйста, — сказала Софья Алексеевна.

Тараненко покорно склонил голову:

Я много жил в гостиницах,Слезал на дальних станциях,Что впереди раскинетсяВсе позади останется.

За столом умолкли. Почувствовав, что его слушают, Тараненко продолжал чуть громче:

Искал хотя б прохожую,Далекую, неверную,Хоть на тебя похожую…Такой и нет, наверное.Такой, что вдруг приснится мне:То серые, то синиеГлаза твои с ресницамиВ ноябрьском первом инее…

— Да у вас талант! — воскликнул Лев Семенович, когда Тараненко умолк.