Свен Хассель - Колеса ужаса
Писарь садится за пишущую машинку. Оберст, пружиняще расхаживающий взад-вперед перед ним, диктует. Пустой рукав свободно свисает.
Оберст берет вынутый из машинки листок. Двумя пальцами протягивает гауптману.
— Подпишите; вы именно этого хотели, правда?
— Так точно, герр оберст, — бормочет гауптман, чуть не плача.
Оберст кивает.
— Прочтите вслух, герр гауптман.
Это по-военному краткий, немногословный рапорт о переводе. Когда гауптман читает благодарности оберсту фон Толксдорфу за его заботу о столь быстром переводе гауптмана фон Вайсгейбеля и личного состава комендатуры в пехотный батальон, глаза его едва не выкатываются на лоб.
Спокойно, совершенно равнодушно оберст кладет в карман сложенный втрое рапорт. Судьба личного состава комендатуры решена.
Несколько минут спустя я сижу в поезде, идущем в Могилев.
Паровоз толкает перед собой груженную песком товарную платформу. Предосторожность от мин. Может ли она помочь, знают только Всевышний и немецкая служба безопасности железных дорог.
Морозные узоры на оконном стекле превращаются в лица. Они появляются и исчезают. Вспоминаются Берлин: рестораны «Faterland», «Zigeunerkeller»[61] и прочие места, где мы бывали, — она и я.
Она подошла ко мне, когда я стоял на вокзале Шлезишер в Берлине.
— В отпуске?
Спокойно, твердо смерила меня взглядом.
Непроницаемые, серые с легкой голубизной глаза, сильно подведенные тушью. Это была женщина, та, какая нужна каждому солдату в отпуске. Заполучить такую женщину было моим долгом.
Мысленно я раздел ее. Может быть, она носит такой пояс, как девица на открытке Порты, — красный. Я чуть не задрожал. Может быть, у нее черное белье?
«Смерть и ад», — выкрикнул бы Порта на моем месте.
— Да, у меня четырехдневный отпуск.
— Пошли со мной, покажу тебе Берлин. Наш прекрасный, втянутый в нескончаемую войну Берлин. Член партии?
Вместо ответа я показал ей свою нарукавную повязку с надписью «Специальная служба» между двух изображений черепа.
Женщина негромко засмеялась, и мы быстро пошли по улице. Мои шаги заглушали приятное постукивание ее высоких каблуков.
— Курфюрстендамм — замечательная! Фридрихштрассе — мрачная, но красивая. Фазаненштрассе — чудо. Лейпцигер-платц и наконец Унтер ден Линден. Прекрасный, вечно юный Берлин!
Лицо женщины было спокойным; красивым, несколько жестким, но привлекательным. Подбородок был надменно задран над элегантным меховым воротником.
Она погладила длинными пальцами мою руку.
— Куда, мой любезный герр?
С легким заиканием я ответил, что не знаю. Куда может повести элегантную женщину солдат-фронтовик? Солдат-фронтовик с пистолетом, противогазом, каской, в тяжелых сапогах…
Она вопросительно-поглядела на меня. В ее холодных глазах мне почудилась улыбка.
— Офицер не знает, куда сходить с женщиной?
— Прошу прощенья, я не офицер, лишь фаненюнкер.
Женщина издала смешок.
— Не офицер? На этой войне происходит много всякого. Офицеры становятся рядовыми, рядовые — офицерами. Офицеры становятся висящими в петле трупами. Мы великая, вымуштрованная, исполняющая приказы нация.
Что это нашло на нее?
Поезд резко затормозил. Почти остановился. Протяжный гудок, и он снова стал набирать скорость. Рат-тат-тат-тат. Морозные узоры снова превратились в картины отпуска, который теперь казался таким далеким…
«Zigeunerkeller» с негромкой музыкой. Скрипки плакали по цыганским степям. Эта женщина знала многих людей. Кивок, понимающая улыбка, разговор шепотом — и на нашем столике появилось много бутылок с дефицитными напитками.
Пояс у нее был красным, белье — прозрачным. Она была ненасытна в своей эротической необузданности. Она коллекционировала мужчин. Была наркоманкой, эротической наркоманкой. Мужчины были ее наркотиком.
Мне было что рассказать друзьям на фронте, в бункере. За четырехдневный отпуск можно получить множество впечатлений. Может открыться новый мир. Старый может сгинуть.
В последнюю ночь она попросила мой Железный крест. Я отдал его. И он упал в ящик стола среди других наград и знаков различия, полученных от мужчин, которые приходили к ней.
Она назвалась Хелене Штрассер. Произнесла мне это имя со смехом. Показала аккуратно завернутую в шелк желтую звезду. Запрокинула голову, встряхнула волосами и рассмеялась.
— Это моя награда.
Она смотрела на меня, ожидая бурной реакции. Но я остался равнодушным. Однажды какой-то эсэсовец пытался запретить Порте сидеть на скамье с надписью «Только для евреев». В живых этого эсэсовца уже не было.
— Не понимаешь? У меня еврейская звезда.
— Да, ну и что?
— Тебя посадят, — засмеялась она, — за то, что спал со мной. Оно того стоило?
— Да, но почему ты на свободе? И живешь в Берлине?
— Связи, связи.
Она показала мне партийный билет со своей фотографией.
Поезд громыхал по степи мимо забытых Богом деревень. Сонные охранники-венгры смотрели на невероятно грязные товарные платформы и допотопные пассажирские вагоны.
Один из моих друзей, сын оберста, курсант военного училища, вынужден был покинуть Германию из-за того, что прадед его жены был евреем. Официально они были в разводе, но продолжали жить вместе. Мы отвезли их к швейцарской границе на штабном «мерседесе» с треугольным флажком на крыле и эсэсовскими номерными знаками. Мой друг перешел границу с женой, предки которой были евреями, и в лесу под Донауэшингеном мы заменили эсэсовские номерные знаки на вермахтовские.
В Могилеве я делал пересадку. На платформе меня остановил офицер-транспортник и спросил о здоровье. Угостил сигаретой, обратясь ко мне «герр фаненюнкер».
Я очень удивился. Меня почти пугала эта неожиданная вежливость. На офицере был кавалерийский мундир с толстыми желтыми аксельбантами и высокие блестящие сапоги с серебряными шпорами, звеневшими, как колокольчики саней. Он доброжелательно посмотрел на меня в монокль.
— И куда вы держите путь, мой дорогой герр фаненюнкер?
Я щелкнул каблуками и ответил по-уставному:
— Герр ротмистр, фаненюнкер Хассель почтительно докладывает, что возвращается в свой полк через Могилев и Бобруйск.
— Знаете, когда отходит поезд на Бобруйск, дорогой друг?
— Никак нет, герр ротмистр.
— Я тоже не знаю. Попробуем догадаться.
Он воззрился на мчащиеся серые тучи, словно ожидал, что с неба упадет расписание. Потом сдался.
— Так-так, давайте разберемся. Вам нужно в Бобруйск, мой дорогой фаненюнкер? У вас есть знамя[62]?
Я удивленно вытаращился на него. Он что, потешается надо мной? Он сумасшедший?
Я огляделся по сторонам. Увидел только двух станционных служащих, стоявших в дальнем конце платформы.
Офицер широко улыбнулся, вынул монокль и стал его протирать.
— Где ваше знамя, дорогой друг? Знамя любимого полка?
И начал цитировать Рильке:
Meine gute mutter,Seid stolz: Ich trage die Fahne,Seid ohne Sorge: Ich trage die Fahne,Habt mich Lieb: Ich trage die Fahne…[63]
Положил руку мне на плечо.
— Дорогой Райнер Мария Рильке. Ты герой, гордость кавалерии. Великий король наградит тебя.
Он прошелся взад-вперед, плюнул на шпалы и продолжал фальцетом, указывая на рельсы:
— Здесь вы видите железную дорогу. Она называется так потому, что состоит из двух параллельных стальных брусьев. В справочнике для железнодорожников они называются рельсами. Насыпь, которую вы видите под ними, сделана из гравия, щебенки и дробленого камня. Путем научных изысканий установлено, что это наилучший способ укладывать шпалы на расстоянии семидесяти сантиметров друг от друга. На эти замечательные, тщательно нарезанные шпалы укладываются рельсы и привинчиваются встык болтами. Расстояние между рельсами называется в справочнике шириной колеи. У русских ширина колеи особая, потому что они некультурны. Однако национал-социалистическое немецкое армейское государство меняет всю русскую железнодорожную сеть по мере того, как наша освободительная армия входит в Россию, чтобы принести свет во тьму.
Он подался ко мне, с важным видом похлопал глазами, поправил ремень и с удовольствием качнулся на каблуках.
— Двадцать седьмого сентября тысяча восемьсот двадцать пятого года англичане имели неслыханную наглость открыть первую железную дорогу. По точным сведениям, добытым нашей разведкой, поезд состоял из тридцати четырех вагонов, весящих девяносто тонн. Расстояние между станциями он прошел за шестьдесят пять минут.
Я осмелился спросить, каким было это расстояние.
Офицер поковырялся в зубах серебряной зубочисткой, слегка повысасывал зуб. Покончив с уходом за зубами, доверительно прошептал:
