Дмитрий Холендро - Чужая мать

Он не помнил, сколько просидел, час или даже больше. Два раза вставал, подходил к зеленой разгородке и снова глядел на сына сквозь резвую повилику, которая обмотала штакетник.

А Костя все хватал свои тюбики с красками, как голодный хватает хлеб. Перекидывал их, выбирал, разводил и смешивал иногда минут пять только для того, чтобы мазнуть по картонке один раз... А накурил-то! Напихал окурков в ложбинку своего ящика, приспособленную для красок. Между всеми тюбиками — окурки...

Второй раз старик подошел, когда Костя мыл и вытирал кисть. «Правильно, — подумалось, — инструмент надо держать в порядке». Из зелени выплыло худосочное лицо другого старика с огненным румянцем на впалых щеках. Что ж, выходит, эта «бабушка» победила? А может, до сих пор гнетет и губит сына?

А что он рисовал? Отсюда можно было рассмотреть. Там, на листе, зеленели три березки, стоящие в углу участка, пожалели, не свалили, так они и росли, зеленея и этой весной. Их воздушные метелки были еще бледные, а поэтому ярко посверкивали на солнце. Все это, простое, он и увидел. А будто увидел чудо, сохранившееся, как клад, под слоем зимней тишины... И защемило, так защемило в сердце! Отчего? Оттого...

Из открытого окошка «кибитки» донесся трескучий звон будильника. На работу! Ну, хоть это не забывается!

И Михаил Авдеевич вернулся на скамейку. А потом поплелся к автобусной остановке и поехал домой. Всю дорогу думалось о Тане с совершенно невозможной, неодолимой грустью...

В эти дни Таня тоже жила с мыслями о Бадейкиных. Кто они такие, по какому праву судьба кинула ее в эту семью, уготовив ей такое внезапное несчастье? Надо было напрочь отвязаться. От этой семьи? А что? Сын останется с ней, Мишук ей не изменит, и Костя будет ездить к нему. На свиданья.

Словно бы насильно, мысли скатывались к Косте, с которым когда-то ей мерещилось другое...

Вот они сидели в студенческой компании, Костя — со своей затасканной гитарой, которая сейчас висела на кухонной стене.

На улице дождь, дождьС ветром поливает... —

пел он.

Костя любил петь и радовался, когда она пела с ним. Один он мог и сфальшивить, и сказать, прижав ладонь к груди: «Я нечаянно!»

Подло было, что она постепенно привыкла считать себя духовно выше, даровитей. И — плюс ко всему — умней. Это уж без всяких сомнений! А так ли на самом деле? Его упорное молчание, заполнившее с некоторых пор всю их жизнь, еще ничего не значило. Какая-то бессонная работа одиноко шла в Косте с самого детства. Был мир, в который жена, самый близкий человек, не проникала, не просто не проникала, а вызывающе отгородилась от него. От невеселых мыслей можно было спрятаться только в работе.

Она стала приходить на завод пораньше, потому что угнетало одиночество. Так или иначе, а сегодня за полчаса до начала работы она уже была в коридоре заводоуправления.

Открыв дверь проектного отдела, Таня обрадовалась запаху дымка, невесть как проникшему сюда, где висело строгое, выведенное аршинными буквами предупреждение: «У нас не курят». Под объявлением на стену наклеили фотографию лошади, замертво валявшейся с сигаретой в зубах, — весьма назидательный коллаж, не доходящий, впрочем, до цели. Запах сигареты обрадовал, как признак человеческого присутствия. Не хотелось быть одной.

Выпрямившись, из-за крайнего кульмана показалась уборщица тетя Вера, знаменитая тем, что у нее было трое детей и все ходили, по примеру самой матери, в очках. Дети модничали, а в городских аптеках с оправами случались перебои, и тетя Вера заказывала всем сослуживцам и гостим, кому только можно было, очки. Ей привозили и присылали их из разных городов, в том числе и зарубежных, то квадратные, то узкие, то круглые и большие, как лупа в полнолуние. По семье тети Веры можно было вполне представить себе, что носит сейчас близорукое население планеты.

Таня поздоровалась и, разворачивая чертеж, постаралась ровней дышать. Выработалась практика — на работе держать себя, как держал бы шофер в машине, когда, что бы ни случилось, надо ехать дальше, не выпуская руля из рук...

Все занимавшее ее недавно отлетело, как постороннее, и тут тетя Вера остановилась рядом с таким видом, точно заговорить хотела. И Таня повернулась к ней.

— Я слушаю.

— Ой, сначала маленькое вступление... Я ведь уборщица, а не дипломат какой. Хорошо, что еще нет никого... Вы заметили, что теперь лучше обходишься без людей, некоммуникабельность какая-то, честно говоря. А раньше в нашем городе все здоровались друг с другом. Почти все! Я, например, помню это. Будто бы все знакомые. А где знакомство, там и душа. Город вырос. На большой город души уже не хватает, поделилась на дворы, попряталась в домах — огромные-то какие, что ни дом, то и город. Души не видно. А по улицам сплетни ползают и даже в автобусах катаются...

— Тетя Вера, вы о чем? — встревожилась Таня: не дай бог — о Лобачеве, которого тут большинство называло Валерой, а впрочем, чего бояться-то?

Просто она не любила сплетен. Противно. Она слышала о занятности уборщицы тети Веры, о начитанности, об умении поговорить, но сама не сталкивалась с ней вот так, даже в разговорах, и насторожилась.

— Я вам, Танечка, о душевной женщине хочу рассказать, — продолжала тетя Вера, — однокласснице моей, Людочке. Это вступление я к тому, что душа иногда рядышком, просто в обнимку со сплетнями живет, диалектически, негде ей больше. Тесно в городах, а может, всюду, вообще — в жизни...

— Ну?

— Людочка — вполне человек. Ой, я ее еще такой тоненькой помню, а сейчас она пирожками торгует на вокзальном перроне, и... на нее невозможно стало смотреть. Гора! В сильные дожди она передвигается по перрону поближе к зданию вместе со своим ларьком. Держит изнутри и передвигается как в футляре, ага! Ну, это неважно... На душе это не отразилось. Приходит ко мне Людочка и рассказывает...

— Про вокзальную буфетчицу, которую зовут Юля, — оборвала Таня, напрягаясь.

Тетя Вера закивала, подтверждая, спросила:

— А что вы еще про нее знаете? Я вижу, вам сказали уже. Что?

— Ни-че-го. И знать не хочу, — отвечала Таня улыбаясь.

— Напрасно. Эта Юля — дрянь, страшнейшая. Мне Людочка сказала, а я вам решаюсь передать. Фигурка, глаза, все это есть, но — рвачиха! Обдерет как липку. А Костя... Простите, я по-старому... Константин Михайлович, он же хуже киселя с молоком.

— Зачем вы все это мне рассказываете?

— Она сама его к себе затащила! Людочка не соврет. Помогите мужу. Чему вы все улыбаетесь, Татьяна Антоновна?

— Вашей странной заботе.

— Не о вас. У вас сын! Вы — мать.

— Пусть Костю обдирают. Я достаточно зарабатываю сама.

Тетя Вера помолчала.

— Может быть... Когда мой оставил меня, я, конечно, и о деньгах плакала. У меня ртов больше, Татьяна Антоновна. Но все разно деньги отца не заменяют. Деньги — не отец. Отца потерять... А тем более вашего Костю... Он же такой хороший человек. Картины рисует! Одно это... Одно это все может заменить.

— Откуда вы знаете, что Костя рисует?

Он не говорит ни с кем об этом!

Таня сказала и тут же подумала: «А Юля?»

— Да я же предупредила вас, — отвечала ей тетя Вера, — что у нас весь город друг друга знал! Я в Доме пионеров... он тогда поменьше был и не Дворцом, а Домом назывался, балетную группу обшивала, пачки шила и другие костюмы по программе, а Костя в кружок рисования ходил, которым руководил старик, такой худой, как праведник...

— «Бабушка» Сережа.

— Ну вот, сами знаете... Я и вам от добра, Таня, как женщина постарше... Заметила, что вы рано приходите, и сама пораньше пришла сегодня, чтобы с вами... А больше ни с кем, ни звука... Не волнуйтесь по этому поводу... Очень вы по душе мне, даже не знаю почему. Просто так... Молодая, красивая, способная... Хочется, чтобы у вас все было хорошо, чтобы вы... вообще доказали, что и у современной молодежи вполне бывает прочная семейная жизнь...

— Спасибо вам, тетя Вера, но я старомодней, чем кажется. Давно сказано, что разбитого кувшина не склеить наново. Это мой принцип.

Тетя Вера будто не слышала ее, улыбалась.

— И что им, мужикам, надо, не пойму! Наука утверждает: мужчина полигамен, и это, мол, его предопределенная функция, биологическое задание, с которым он всю жизнь борется, раз успешно, раз нет...

— Наука? — рассмеялась Таня. — Она будет так утверждать, пока мы окончательно не вытесним из нее мужиков!

— Вы за словом не полезете в карман, как и за деньгами. И разговаривать с вами интересно и весело. Вот только... Не вытесним мы их... Или так: вытесним или не вытесним, а мужики не переведутся.

— Ах, тетя Вера, ну их! Мне сейчас — самое важное: огнеупорная кладка.

— Нет, Таня. Есть вещи поважнее кладки.

Тане захотелось, чтобы ее оставили одну, и тетя Вера, словно бы увидев это в ее взгляде, сказала: