Ольга Матюшина - Песнь о жизни
— Не знаю. Не мне судить.
— А вы довольны?
— Чувствую, что я сделал, что мог. Пьеса волнует и заставляет думать. Это уже хорошо… Надо писать новую вещь: она уже копошится. Вот сдам эту — и засяду!
Он такой светлый, творчески сияющий. Молодец! Так и надо всем жить, чтобы сделанное не останавливало, а звало вперед и только вперед!
23 ноября Военный совет просматривает постановку пьесы Вишневского.
День начался, как обычно. Всеволод Витальевич читает газеты, говорит о делах на фронте. Ну, такой, как всегда.
— Вы боитесь? — спрашиваю его.
— Чего же бояться? — удивленно поднимает он брови.
— А вдруг им не понравится?
— Это уж их дело!.. Если вещь сильная — ей защитников не надо.
Вот он какой! Только ведь судят люди. Они часто узко, ведомственно смотрят.
Пришиваю Вишневскому чистый воротничок. Гремят ордена на кителе…
С просмотра Вишневский вернулся недоумевающий.
— Комитет по делам искусств сказал, что это лучший спектакль на военную тему. Начальство Балтфлота воздерживается от оценки…
— А вы что думаете?
— Мне теперь уже приходится ждать, что скажет начальство.
Прошло несколько дней. Вишневский мучился. Ему ничего не говорили прямо, а ходили кругом да около.
После премьеры я видела в глазах Всеволода Витальевича такое горе! Легче бы самой перенести!
— Почему никто раньше не сказал? — тихо, почти про себя проговорил Вишневский. Я поняла, что это — самое тяжелое.
На днях мы с поэтом ходили к глазному врачу. У поэта сильно увеличивается близорукость. Доктор тщательно проверил и мое зрение. Сердито сказал:
— Почему вы раньше не пришли? Год тому назад еще можно было что-то сделать… Почему вы не пришли раньше? — повторил он.
Год назад… Я вспомнила зиму 1941–1942 года, свои распухшие ноги… Сил едва хватало встать, вскипятить воду, сварить пустой суп с несколькими крупинками. Разве мог тогда человек думать о лечении? Смерть была слишком близко…
— Вы знаете свое положение?! — спросил врач печально.
Еще бы не знать… С каждым днем все темнее и темнее… Молча кивнула головой.
Подавленные, мы возвращались домой. Правда, поэту доктор сказал, что с годами близорукость уменьшится и видеть он будет все лучше и лучше. Но сейчас-то он плохо видит и страшно удручен. Мне очень хотелось ободрить его. Я говорила хорошие слова, а сама думала: я-то знаю, как это страшно! Постоянная, невыносимая пытка, особенно для писателя. Хочешь прочитать, что написала, и не можешь. Письмо пришло, полное интимных пустяков, — его читает посторонний человек. Ответ пишет тоже посторонний, — диктуешь сухие, холодные слова. Чтобы прочесть новую интересную статью — опять надо просить… Если б люди были добрее! Занятые своими делами, они не чувствуют, как важно без просьбы помочь товарищу.
«Дз-з-з-бух!»
Дом подпрыгнул. Я вместе с рукописью скатилась с дивана. Попала прямо в лужу пролившихся чернил. Снаряд разорвался где-то близко. Сегодня под обстрелом наш квадрат!
Утром я несла по лестнице дрова, с грустью думала: «Кончаются! Где-то достанем еще?..» Окно в крыльце задребезжало. Я остановилась у стены. Стенка тоненькая-тоненькая, как листок бумажный. Посмотрела на прекрасную голову Аполлона — сколько в ней вечного покоя и красоты. Михаил Васильевич давно развесил вдоль лестницы гипсовые маски греков. По ним прежде в Академии учили рисовать. Я их очень люблю. В первые дни во время обстрелов мы прятались на крыльце. Гипсовые головы, залитые лунным светом, поражали своей внутренней красотой, мудростью, покоем. Глазами вечности смотрит Аполлон на мир.
Поднялась с вязанкой наверх. Закрыла дверь, хотела положить дрова. Удар! Двери распахнулись. Меня с дровами толкнуло к плите. Удержаться не могла — поленья рассыпались, а по радио: «Артиллерийский обстрел района!»
Постояла в раздумье и принялась складывать в печь дрова. Волновалась ли я? Нет. Было привычное равнодушие. Вчера Вишневский сказал мне:
— Идет последний тур войны. Хочется выжить: впереди так много хорошего!
Всем сейчас хочется остаться живыми. А фашисты обстреливают как никогда. Но неужели же теперь начать нервничать? Не стоит!
Вытерев разлившиеся чернила, села писать.
Вчера в дом одной знакомой попал снаряд. Дом большой, каменный, густо населенный. Квартира разворочена, но в ней никого не было. Один из жильцов поднимался в это время по лестнице и тоже остался жив.
Ниже этажом живет санитарка. Она только что пришла с дежурства, хотела лечь. Ударило. Посыпались стекла, все полетело со стола, с окон, с полок. Потом тишина и холод. Женщина сидит на постели невредимая, но смертельно испуганная. Новый удар, уже дальше. Она все сидит. Одеревенела и не может двинуться с места.
В комнате раздались сильные голоса:
— Есть ли кто здесь?
Она шепотом ответила:
— Я…
— Вы ранены?
— Не знаю.
Дружинницы быстро привели женщину в чувство. Заделали окна фанерой и пошли дальше. Успокоенная их бодростью, санитарка легла спать, моментально заснула. И только утром стала думать, как ей вставить хотя бы одно стекло.
Жизнь продолжалась. Последствия перенесенного скажутся, конечно. То, что делается в момент напряжения, сразу следов не оставляет. В первый год блокады почти все заболели цингой. Разрушительную силу ее ощутили только через год.
Может, и нервные шоки скажутся много позднее?
Вишневский переделывает пьесу. Он весь ушел в работу. Опять стал сильным и творчески наполненным. И вдруг — приказ из Москвы. Наркомат предлагает ему приехать. Всеволоду Витальевичу сообщили об этом из Пубалта по телефону.
Бедняга! Обычно на все приказания начальства он отвечает: «Есть!» Первый раз услышала, что Вишневский возражает. Он горячо доказывает, как важно не трогать его сейчас, дать ему возможность остаться в Ленинграде и доработать пьесу.
Ничего не помогло.
— Приказ есть приказ! — сказал он грустно, отходя от телефона.
Уехал Вишневский.
Тихо кругом. Жизнь моя потекла по привычному руслу. Все встало на свои места.
Глава седьмая
С утра валит снег. На парадной звонок. Накинув платок, вышла на крыльцо.
— Ольга Константиновна, какие у вас пальцы холодные! — задержала Ася мою руку. — Топите?
— Дрова я еще не получила. Талон есть, а доставить некому…
— Давайте мне ордер, я договорюсь с тимуровцами. Они у нас этим делом занимаются!
Проходят дни.
Работаю. Дома холодно. Бок болит, кашель мучает. Надо что-то придумать. Вытащила корягу, начала пилить, но ничего не получилось. Это березовый наплыв, шириной полметра, крепкий, как кость. Бросила. Лентяйка какая стала! А прошлой зимой нарочно, чтоб согреться, пилила этот самый чурбан!
Взяла себя в руки. Снова принялась писать. Пальцы окоченели. Летописцу легче было правдивые сказания писать. В келье у него было тихо, на душе спокойно. Мне куда хуже… Постоянные обстрелы. Слепота…
Вот опять как ударили!.. И сколько месяцев подряд идет такой обстрел.
Кто-то громко постучал в дверь. На крылечке стоит мальчик, ремесленник, позади — еще мальчик и девочка.
— Мы привезли вам дрова, тетенька. Где складывать?
— Вот спасибо, ребятки!
— Ворота можно открыть?
— Сейчас я вам помогу.
— Не надо. Мы всё сами сделаем.
Ловко сбросили у крыльца дрова, потом уложили их в порядке вдоль лестницы. Опомниться не успела, ребята уже прощаются.
— Подождите, сколько я заплатить должна?
Смеются, кричат уже у ворот:
— Мы — тимуровская команда!
Так с деньгами в руках и осталась.
— Спасибо вам!
А ребят уже не видно.
Распилила сухое бревно. Огонь в печке запылал. Села возле печки. Задумалась:
«Дорогие ребята, если б вы знали, как много для меня сделали… Сколько вот так, душевно просто, приносите вы радости… Нет одиночества на нашей земле».
Пришла Ася с какой-то девушкой.
— Познакомьтесь, Ольга Константиновна! Это Люда, секретарь нашего райкома комсомола. Мы с ней проходили мимо и зашли.
— Очень рада. Присаживайтесь ближе к печке, — пригласила я. — Это ваши тимуровцы согрели меня.
В комнате теперь тепло. Надо бы работать, но без посторонних глаз не могу сейчас обойтись.
Люда заботливо спросила:
— А если к вам будут приходить каждый день часа на два, на три читать, переписывать — это вас устроит?
— Да я о большем и не мечтаю, — обрадовалась я.
В голосе Люды послышались и внимание, и теплота. Да и вся ее небольшая фигурка понравилась мне. Есть люди, которые своим обаянием покоряют сразу. К ним не надо долго приглядываться.
— Мы будем вам присылать комсомолок, учениц старших классов. Думаю, сумеют вам помочь, — сказала девушка. — К вам зайдет директор соседней школы, и вы с ней решите, когда удобнее приходить школьницам.
