Юрий Герман - Подполковник медицинской службы
— Будет, будет, — сказал Левин, — война еще не завтра кончится. Покажите-ка вашу руку, кавалер. И локоть тоже? И плечико? Как это случилось?
Настя, та самая, которая целыми днями сидела у Плотникова, тоже была тут и работала, робко и застенчиво улыбаясь, когда ее изысканно благодарили моряки.
— Привыкаете? — спросил Александр Маркович.
— Привыкаю, — ответила Настя.
— А вы кто по специальности? — спросил он, вглядываясь в Настю.
— Да так, никто, — ответила она, краснея.
Александр Маркович прооперировал полковника, проводил взглядом каталку и вздохнул: операция была нелегкая, а у полковника пошаливало сердце. Опять привезли раненых, но уже знакомых — из авиации. Это были техники, которых с бреющего обстрелял штурмовик на аэродроме подскока.
— От же бандиты, от же ж хулиганы! — возбужденно говорил пожилой техник с висячими усами. — На обмане действовали, вот вам крест, святая икона. У них сто семьдесят машин без моторов — сам щупал, своими руками. Коммуникации перерезаны, морем не подвезешь, так эти бандюги их нарочно держали — безмоторные машины, — чтоб нам с воздуха казалось, якие они на самолеты богатые. Винты из фанеры, сам щупал. Хотите фашистский железный крест, товарищ доктор? Справдашний, на ихнем КП с мундира снял. Ну что вам подарить? Пистолет «вальтер» не хотите?
— Хочу, чтобы вы помолчали! — сказал Левин. — Это вам вовсе не полезно — вот так трещать, словно сорока.
— Это оттого, что я выпивши трохи, — сказал техник. — Меня как ударило, ребята сейчас же: Иона Мефодиевич, давай фашистского рому прими, он от шока помогает.
— Шок! — удивился Левин. — Какие слова они знают, эти ваши ребята…
Ночью в операционной у него начались боли. Лора ловкими пальцами, слегка побледнев, ввела подполковнику пантопон. Баркан смотрел на Александра Марковича остановившимися глазами. Оперируемый всхрапывал на столе.
— Ничего, все в порядке, — сказал Левин. — Анжелика, дайте мне щипцы Люэра.
Сержанта переложили на каталку и увезли. Левин пошел к умывальнику, но больше не оперировал. К столу встал Баркан. Александр Маркович сел на табуретку и просидел так до шести часов утра, изредка давая советы в деликатной, полувопросительной форме. В эту ночь все понимали, что происходит что-то значительное, важное, гораздо большее, чем тот факт, что оперирует Баркан, а Левин только присутствует. У Лоры часто на глаза навертывались слезы, и Анжелика сделалась какой-то другой — словно бы вдруг оробела. Баркан слушал беспрекословно, и большие уши его почему-то теперь не раздражали Левина. Он даже подумал: «Драли его, наверное, за эти самые уши. И хирург он недурной — находчивый, быстро соображающий».
В шесть работа кончилась.
Вдвоем они вышли из операционной.
Баркана слегка пошатывало от усталости. Анжелика принесла им в ординаторскую чай. Было уже совсем светло, солнце взошло давно, наступила полярная, солнечная весна. Левин отворил окно. Над заливом кричали чайки. Гулко, басом захрипел гудок какой-то посудины. Война ушла далеко, так далеко, что тут теперь летали почти только транспортные самолеты. Александр Маркович закурил папиросу и заговорил о сегодняшних операциях. У него был каркающий голос, но Баркан не слышал раздражения во всем том, что говорил Левин.
Потом, перегнувшись к нему через стол, вздев по своей манере очки на лоб, Александр Маркович сказал:
— Послушайте, Баркан, вам приходило в голову, что у меня должен быть заместитель?
Баркан молчал.
— Не приходило? Послушайте, бросьте вашу этику провинциального Баркана. Вы — военный Баркан. Будем говорить как мужчины, будем смотреть друг другу в глаза. У вас есть опыт и есть возраст. У вас есть кое-что из хорошей школы. Впрочем, оставим этот предмет. Я повторяю вам: мне нужен заместитель.
— Зачем? — спросил Баркан.
— А вы не догадываетесь?
Баркан на мгновение опустил свою квадратную голову. Лоб его пошел морщинами, он запыхтел. Потом взглянул на Левина и ответил почти резко:
— Ну, знаю. Ну, догадываюсь. Но вы меня терпеть не можете.
— Дело не в личных симпатиях и антипатиях, — сказал Левин, — дело в моем отделении и в его будущем. Дело также в некоторых традициях нашего госпиталя. Ольга Ивановна прекрасный врач, но она молода и у нее пылкая голова. Мне нужен заместитель. Понимаете?
— Я и замещаю вас, — ответил Баркан, — я же ваш помощник. Но, кажется, вы говорите не об этом.
— Да, я говорю не об этом, — жестко сказал Левин. — Впрочем, мне некогда нынче разводить антимонии. Пока я справляюсь с собою, вы будете у меня кое-чему учиться. Потом вы останетесь тут сами. Понимаете? Ну, пришлют еще врача, а я хотел бы знать, что тут вы. Но, черт подери, не тот вы, которого я грубо ругал, а тот вы, который еще может из вас вылупиться. Послушайте, Баркан, в глубине души вы думаете, что я самодур, а вы хороший, знающий доктор, так ведь?
— Я знающий доктор, но вы не самодур, — сурово сказал Баркан.
— В общем, не будем больше говорить об этом сейчас, — сказал Левин, — такие вещи не решаются разговорами. Надо немного поспать, а потом опять заняться делами. Хотите еще чаю?
Когда Баркан ушел, Левин сел на окно и закурил еще одну папиросу. По-прежнему кричали и дрались чайки. Светлое облако — пушистое и легкое — неслось по небу. Лора стояла на крыльце в халате и косынке, а давешний старшина с усиками влюбленно и нежно смотрел ей в глаза, держа ее руки в своих ладонях.
«С добрым утром!» — сказал диктор. А доктор Левин сидел на своем подоконнике с искаженным страданием лицом. Нет, ему не было больно. Ему просто было хорошо и легко, и от этого так ужасно трудно.
Почти со злобой он захлопнул окно. Но тут же, стиснув зубы, он вновь открыл створки и заставил себя еще поглядеть на весеннее утро, на блеск воды в заливе, на косо летящих чаек. Лицо его разгладилось. Сердце стало биться почти спокойно.
И ровной походкой, шаркая подошвами, он пошел к себе в палату. Теперь он жил в палате, потому что все-таки в подвале было страшновато. Или не страшновато, но одиноко. Или даже не одиноко, но скучно, да, да, скучно. И зачем ему подвал? В палатах есть места, и раненые ближе, и мало ли что.
Плотников спал, лежа на спине. Лицо у него было строгое, командирское. Недаром он жаловался, что по ночам ему снится, как он приказывает. «Все военные сны, — говорил он улыбаясь, — гражданских больше не вижу. Пропишите мне, подполковник, один хороший гражданский сон».
26
Утром он опять был в операционной. Сам он не оперировал, он только смотрел и советовал. Потом военфельдшер Леднев доставил на бывшем спасательном самолете шестерых тяжелых, и одного из них прооперировал Александр Маркович. Спасательный самолет сейчас работал и как санитарный, и Бобров это теперь одобрял. Накануне они вытащили из фиорда летчика — это тоже чего-нибудь да стоило.
— Ну как? — спросил Александр Маркович.
— Кончаем фрица, — поглаживая макушку, сказал Бобров. — Труба его дело.
Он улыбался, стоя в ординаторской, покуривал и балагурил.
— Коньяку дать? — спросил Левин.
Точно почуяв коньяк, пришел Калугин с большой папкой, выпил рюмку и отправился к Курочке показывать свой последний аэровокзал.
— На конкурс посылаю, — похвастался он Левину, — уверяю вас, что это лучший проект из всех возможных. Не верите? Впрочем, Курочка разругает. Он всегда ругает, и довольно верно.
Курочка уже ходил, и Плотников ходил, и ленивый Гурьев тоже мог ходить, но больше полеживал — он любил лежать и теперь отлеживался за все километры, которые прошел пешком. Лежал у раскрытого настежь окна на легком сквознячке, перелистывал журналы и вдруг говорил:
— А то есть еще кушанье — вареники с вишнями. Подают их на стол холодными, и сметану к ним в глечике, и еще отдельно холодный вишневый сок с сахаром. Я в одном санатории кушал, так я до того докушался, что у меня сделалась температура сорок и положили меня в изолятор. Было подозрение на менингит.
Или говорил, что хорошо бы сейчас выпить одну бутылочку пивка с солеными сухариками.
— Ты морально деградируешь! — сказал ему Плотников.
— Я не деградирую, а нахожусь в отпуску, — ответил Гурьев. — В отпуску человек должен отдыхать и набираться сил. Верно, товарищ подполковник?
Левин посмеивался молча. Ему нравилось сидеть у них, когда они вот так пререкались ленивыми голосами. Нравились их шутки, их голоса, нравилась Шура, которая как-то принесла в палату толстого маленького сына Гурьева, нравилось, как отец с некоторым испугом посмотрел на своего сына и сказал:
— А что, хороший парень. Видишь, шевелится весь.
Шура с укоризной посмотрела на мужа, а он щелкал мальчику пальцами и говорил издали:
— У-ту-ту, какие мы этого… толстые… у-ту-ту…
Плотников стоял поодаль, иронически прищурившись и высвистывая вальс. И всем было видно, что Гурьев боится остаться наедине с Плотниковым, боится, что тот будет его дразнить, и потому сам над собою подсмеивается, надеясь этим способом парализовать будущие шутки.
