Андрей Орлов - Штрафбат. Приказано уничтожить
Замполит Лившиц, помимо явных недостатков, обладал еще одним – страстью к наглядной агитации. Пусть не стенгазета, но хотя бы боевой листок должен висеть на видном месте – например, на загородке у входа в сортир – и воодушевлять бойцов на самоотверженную борьбу против немецко-фашистских захватчиков. Боевой листок бойцы должны нарисовать сами.
Слух разнесся по палаткам, и рота замерла в тревожном ожидании. «Жертвы» нашлись очень быстро: на почетную роль ротных живописцев были назначены Бойчук и Мишка Вершинин: первый на гражданке был редактором газеты, второй в четвертом классе посещал изобразительный кружок при районном Дворце пионеров. Было бессмысленно объяснять упертому замполиту, что редактор – не значит художник, а Мишку из кружка турнули именно за неумение рисовать – чему он был безумно рад, а если кто и расстроился, то только его мама, мечтавшая вырастить из сына гениального пролетарского живописца. Нашелся лист желтоватой бумаги, засохшие кисти, коробка задубевшей акварели, которой можно было орехи колоть.
– Два часа на творческий процесс, бойцы, – посмотрев на часы, вынес вердикт замполит. – Если не успеете – будете наказаны. И просьба отнестись к поручению ответственно – ваше творение обязано звать бойцов на подвиги, на нестерпимое желание кровью смыть вину перед Родиной.
Обреченные отгородились от вселенского позора плащ-палаткой, за которой расстелили бумагу и принялись творить. Задыхаясь от смеха, предчувствуя бесплатное развлечение, солдаты на цыпочках ходили вокруг, но не мешали, блюли тишину. Временами из-за шторы раздавались мученические Мишкины стоны.
– Боже, – стонал он, – боже правый, что же мы, бездарные, делаем?
– Не поминай всуе имя Господа, Вершинин, – рассудительно бормотал Бойчук, – компетентным органам это может сильно не понравиться. Да уж, это тебе не в атаку под ураганным огнем ходить, тут думать надо. А чем ты недоволен? Смотри, как живописно получается! Слушай, а давай напишем еще сверху: «В бой идут одни штрафники»? Красиво звучит, твою-то дивизию! Хотя нет, ребята из других рот могут обидеться.
К указанному сроку боевой листок висел на указанном месте. Мишка с Бойчуком куда-то спрятались, предпочтя не обретать заслуженные лавры. Замполит с озадаченной миной стоял напротив произведения искусства и задумчиво почесывал затылок. За спиной у него грудились солдаты, как-то подозрительно похрюкивали, но в присутствии старшего по званию особо не ржали.
– М-да уж, – многозначительно, хотя и как-то неопределенно изрек Лившиц. – Ну-ну… Хотя и ладно, пусть висит, возможно, в этом что-то есть… Зорин, если увидите Вершинина с Бойчуком, передайте им мою убедительную просьбу: пусть ко мне зайдут. Если у них, конечно, найдется свободная минутка.
Беспрестанно озираясь, продолжая почесывать затылок, замполит удалился. Ценители живописи, собравшиеся у новоявленной картины, согнулись пополам, давились смехом. В принципе, упрекнуть создателей боевого листка было не в чем. Подвиги Красной армии в их творчестве были вознесены до небес, а немцы – втоптаны в грязь, унижены и обесчещены. Красный цвет в картине преобладал – советские флаги (их можно было узнать при некотором запасе воображения) гордо реяли по ветру. Впрочем, содержание картины, даже если отвлечься от манеры исполнения, вызывало ряд вопросов.
– А это что за спрут? – недоумевал Мошкин, вытягивая шею.
– Это не спрут, это гнида сорокаголовая, – со знанием предмета объяснил Антохин.
– Может, гидра сорокаголовая? – под заразительный хохот спросил Зорин.
– Да-да, вот я и говорю – гнида сорокаголовая, – согласно кивал Антохин. – Ее еще Илья Муромец убил, я точно знаю.
– А Пушкин – Дантеса, – пробормотал Гоберник, и рота чуть не попадала. Среднее образование в стране считалось обязательным, и люди знали, кто кого извел на самом деле.
– Кстати, Антохин, ты в курсе, что Илья Муромец никогда не служил в Красной армии? – поинтересовался Зорин. – Понимаем, что для тебя это будет неприятной новостью, но ты должен с ней смириться.
– Скажу даже больше, – хрюкнул Гоберник, – знаменитый сказочный персонаж в некотором роде являлся выразителем воли имущих слоев населения, и предложи ему служить в Красной армии, с его-то чудовищной ленью…
– Нет, мужики, я сердцем понимаю, что здесь нарисовано! – вздрагивал и икал Пастухов. – Я одного не могу понять – это что за пушка с глазами?
– Дубина, – добродушно поучал Терещенко, – никакая это не пушка. Это наш замполит товарищ капитан Лившиц поднимает Илью Муромца в атаку на сорокаголовую гниду.
– А это что за памятник архитектуры в углу?
– А вот это как раз пушка с глазами.
Моральный дух солдат после знакомства с нетленным шедевром поднялся на такую высоту, о которой замполит Лившиц даже не мечтал. Бойчук с Вершининым ходили гордые, с задранными носами, шутливо подписывали автографы.
Роту подняли перед рассветом, по полной экипировке, посадили на грузовики и повезли на север, где грохотала канонада и в небе гудели самолеты. Позднее выяснилось, что передовые части дивизии прорвали фронт западнее памятного Храмовице, и поступил приказ из штаба армии: бросить в прорыв все, что имеется под рукой, развивать наступление, гнать фашистов, пока хватает сил. Полностью укомплектованная и отдохнувшая штрафная рота пришлась очень кстати. Наступление на этом участке стало для немцев неожиданностью. Резервный моторизованный батальон, выступивший на выручку своим из Глодзи, попал под бомбежку и был рассеян. К рассвету пали Шлецень и Вельск. Над советскими войсками зависли Восточные Бескиды – мрачные, нелюдимые, непредсказуемые. Извилистые дороги вздымались в горы. Буксовала, перегревалась техника, ломались люди, командование слало растянувшимся войскам противоречивые приказы. Рота с марша вступила в бой и почти без потерь выбила немцев из «придорожной» деревушки. Прошла ущельем по укатанной дороге и выбралась на оконечность небольшого плато, готовясь штурмовать очередной объект, притулившийся под лесистой горой.
Это был какой-то странный объект. К нему вели автомобильные дороги с приличным покрытием. Объект опоясывали многочисленные ряды колючей проволоки, возвышались наблюдательные вышки. Длинные приземистые бараки, кучка двухэтажных кирпичных строений, что-то вроде фабрики с рослыми трубами дымоходов. Там что-то происходило. Коптили грузовые машины – на запад, теряясь в горной чаще, удалялась колонна. Шныряли мотоциклы, суетились люди. Внезапно занялся мощным пламенем один из бревенчатых бараков – фигурки людей отхлынули от него. Издалека доносились автоматные очереди. Прочертила воздух оранжевая дуга – огнеметчик поджег второй барак.
– Товарищи солдаты! – проорал, как в рупор, треснувшим голосом замполит. – Перед нами Грабовиц – немецкий концентрационный лагерь! По информации, собранной советской разведкой, в нем содержатся бывший солдаты Красной армии, польские антифашисты, венгры, румыны, евреи, цыгане, французы, англичане! Тысячи и тысячи людей! Мужчины и женщины! Трубы, которые вы видите, – это не завод по выпуску игрушек! Это крематорий и газовые камеры, где уничтожают заключенных! Садисты из СС проводят в Грабовице изуверские опыты над людьми, пленных мучают, не кормят, превращают в ходячие скелеты! Немцы не ожидали, что мы так быстро прорвем фронт, не успели эвакуировать или уничтожить свидетельства своих преступлений! Заключенные еще живы! Поможем нашим братьям, солдаты?
Судя по тому, с какой скоростью сгорали бараки, уже не все заключенные были живы. Кому-то удалось вырваться. Вспыхнула драка, затрещали пулеметы, метались в дыму фигурки людей в полосатом отрепье, сумевшие выломать двери бараков.
– В атаку! – картинно вскинул руку с пистолетом замполит.
Рота с ревом, которому бы позавидовал идущий на взлет истребитель, устремилась на штурм. Эсэсовцы из подразделения «Мертвая голова», ответственного за охрану и обслуживание концлагерей, не ожидали, что все произойдет так быстро. Эвакуация и «зачистка» шли полным ходом, но немцы считали, что время у них есть. За спиной у штрафников по горной дороге уже подтягивались танки 34-й бронетанковой дивизии генерал-майора Карпова. Ждать их не стали. Порвали кусачками колючку – повезло, что генератор высокого напряжения уже отключили – перемахнули местную железнодорожную ветку с высокой насыпью и, расстреливая часовых на сторожевых вышках, двумя колоннами бросились на западную оконечность концлагеря, к административным корпусам. Немцы всполошились. Организованного сопротивления не оказывали, отступали, отстреливаясь. Через западные ворота спешно уезжали грузовики в сопровождении мотоциклов. Пастухов с Осадчим вскарабкались на вышку, с которой свисал, словно сохнущая простыня, мертвый часовой, развернули пулемет.
После первых же очередей строгий немецкий порядок стал рушиться. Мотоциклисты обгоняли грузовики, устремлялись по объездной дороге, вспыхнул тент на одной из машин, пламя охватило кузов и груз. На небольшой площади, от которой лучами разбегались проходы между бараками, группа эсэсовцев пыталась удержать наступающую колонну. Голосил пулемет, немцы засели за дощатым помостом, похожим на арену, на котором были установлены три загадочные конструкции, завешенные брезентовыми чехлами. «Театр начинается с вешалки», – вспомнилось Зорину, к горлу подступил ком.
