Мариус Габриэль - Маска времени
— Какой прекрасный дом, — заметила Эвелин Сандз.
— Правда? — отозвался Дэвид, пытаясь уловить выражение лица девушки. — Но его следует продать.
Она посмотрела с удивлением.
— Вы действительно хотите продать его?
— У меня нет выбора. — С этими словами он поднес бокал к губам. — Война все так изменила. Трудно даже вообразить, какие средства нужны, чтобы содержать поместье, подобное Грейт Ло. Их у меня просто нет.
Сандз продолжала смотреть на Дэвида, и на лбу у нее появилась легкая морщинка.
— А разве вы не можете что-нибудь сделать?
— Все уже заложено и перезаложено. Мой отец пытался что-то сделать. Вы знаете, наверное, что он умер, пока я был в Италии.
— Да. Знаю.
— Об этом я жалею больше всего на свете. А главное, о том, что не смог сказать старику последнее прости. — Челюсти его как бы сжались сами собой.
Такое обычно сражало наповал других женщин, но Сандз казалась совершенно равнодушной:
— Что же, он так ничего и не оставил после себя? Извините за откровенность, но это просто позор — покидать такое красивое место.
— Да, красивое. Но мне от отца не досталось ничего, кроме долгов.
— Ваш дом таит в себе что-то ужасное, — как само собой разумеющееся заметила Сандз. Она разглядывала трубы, которые, казалось, с угрозой вырастали из темной крыши. — И этот красный викторианский кирпич.
Дэвид только улыбнулся.
— Грейт Ло начали строить еще в 1650 году. Верхний этаж завершили только в восемнадцатом столетии. Здесь, по крайней мере, восемнадцать спален. Прекрасный отель.
— Отель? — с разочарованием переспросила девушка.
— А для чего еще пригодится эта груда камней? Бровь ее слегка приподнялась в ответ.
— Отель, — как эхо повторила Сандз.
Затем она повернулась и пошла вдоль террасы, задумчиво ведя рукой по каменной балюстраде. Дэвид шел следом, улыбаясь самому себе. Кровь его загорелась, он почувствовал такое же воодушевление, какое бывало у него на охоте и на войне, когда начиналась игра со смертью.
Они дошли до цветника, и Сандз остановилась на верхней ступеньке лестницы, глядя в сад. Дэвид склонился к девушке через балюстраду.
— Конечно, земли здесь хватает. Она кончается вон у того леса справа. Прекрасное пастбище, и больше ничего.
— Ну, еще и прекрасный обзор. Можно избежать незваных посетителей, видя их приближение на расстоянии.
— О, я мастер по обзорам. Но все, что я вижу пока что в жизни, — это долги.
Она издала вдруг какой-то странный звук, напоминающий мычание, и присела. Дэвид продолжал смотреть на Сандз. Лиф ее платья чуть отошел, и он поймал себя на том, что рассматривает ее мягкие, белые как слоновая кость груди, слегка поддерживаемые шелковым бельем. Мягкие, девственные бугорки. Не такие как у Кандиды. И тут он вспомнил свои ощущения, когда касался тяжелых, теплых и пышных грудей Кандиды. В горле перехватило от этих неожиданных воспоминаний.
Сандз стояла уже на одном колене, как-то по-детски сосредоточенно собирая маленькие цветочки, что росли меж серых камней. Ее тело уже не казалось девичьим, а груди выглядели твердыми и высокими, и когда она двигалась, то Дэвид мог различить розовые соски в шелковых складках.
Неожиданно она посмотрела вверх и перехватила его взгляд.
— О, простите, — и тут же поправила платье. — Небольшое развлечение, да?
Затем она как ни в чем не бывало встала с маленьким букетом в руке. Дэвид был окончательно заинтригован. Что за странное создание! Странное и колдовское. И вдруг он захотел обнять девушку, прижаться к этим твердым тонким губкам.
— Все временно, конечно, — сказал он неожиданно.
— Что именно?
— Правительство лейбористов. Сомневаюсь, что они продержатся четыре года: они приведут страну к полному упадку. На следующих выборах консерваторы победят, и с триумфом. Эттли с его командой выбросят, и Уинстон вновь станет премьер-министром.
— В 1949 году Уинстону исполнится 75 лет, — заметила она глубокомысленно, — но, может быть, вы и правы.
— Конечно, прав, — ответил он с уверенностью.
— Вас интересует политика?
— Очень, — сказал он. И вздохнув, добавил: — Я подумываю о том, чтобы выдвинуть свою кандидатуру в парламент в 1949 году.
Она даже не шевельнулась, но выражение лица изменилось, будто девушка смотрела теперь на Дэвида по-новому, впервые отнесясь к нему серьезно.
— Это правда? — несколько манерно спросила Сандз.
— Да. Я действительно хочу стать членом парламента. Но больше всего я хочу стать членом правительства.
— Понимаю.
— У меня немало преимуществ. Я из этих мест. Герой войны и все прочее, — с этими словам он коснулся орденской планки на груди. — А зачем же еще это нужно. Впрочем, у меня есть и слабые стороны.
— Какие же, например?
— Безденежье, отсутствие всякого политического опыта, никаких связей, — ответил он, прямо глядя в ее холодные серые глаза. Затем спокойно добавил: — А также у меня нет жены.
Наступило довольно продолжительное молчание. На террасе был слышен гул голосов, доносившихся из дома.
Сандз по-прежнему продолжала смотреть на него, не говоря ни слова и сжав плотно губы. «Ее серые глаза так и светятся умом и пониманием», — вдруг пришло на ум Дэвиду. Он почувствовал, что она обдумывает и как бы взвешивает его слова.
Не слишком ли далеко он зашел, да еще так быстро? Возвращаясь к последним минутам разговора, он осознал вдруг, что не имел даже времени для размышлений. Она будто загипнотизировала Дэвида взглядом своих серых глаз, и незаметно для себя он раскрыл перед ней всю душу. Наверное, это была ошибка. Причем ужасная.
И теперь настала его очередь покраснеть.
— Знаете, — начал Дэвид и почувствовал вдруг себя школьником, каким он был лет десять назад, — пожалуй, это все прозвучало уж слишком странно? Вы могли подумать, что я делаю вам предложение.
— А разве нет? — спросила она совершенно спокойно.
От неожиданности ему показалось, что он ослышался.
— Что?
— Я сказала, что вы делаете мне предложение. Разве я не права?
Сердце его учащенно забилось. О Господи! Конечно, он хотел такой развязки, но не так быстро! Кто же тогда охотник, а кто добыча? Дэвид вспомнил Кандиду, ее мягкость, уступчивость. Да, эта женщина даже отдаленно ничем не напоминала Кандиду. В горле у него пересохло.
— Мило, — сказал Дэвид серьезно и игриво одновременно. — Но мы едва знаем друг друга.
— Это легко поправить. — И она впервые улыбнулась Дэвиду. Эта улыбка преобразила Сандз: она вдруг стала красавицей. Голова его закружилась. Эвелин взяла Дэвида под руку, и ее пальцы крепко обвились вокруг бицепсов.
— Пройдемся. Вы расскажете мне о своих политических планах.
Идя рядом с Сандз, он почувствовал: это победа! Но кто же победитель и кто побежден? Дэвид так и не мог бы сказать.
ЛАТВИЯ
Он постепенно приходил в себя, когда в камеру вошел второй офицер и положил руку на плечо допрашивающего.
— Успокойтесь, Михал Михалыч. Может быть, он сейчас скажет нам всю правду.
— Этот подонок? Да его рот полон такого дерьма, что ему просто не произнести ни слова.
Тот, кто допрашивал, приподнялся и вынул парабеллум из кобуры. Затем щелкнул затвор, и ствол уперся прямо в лоб Джозефу.
— Мы и так потеряли немало времени. Я собираюсь размозжить ему мозги прямо здесь, сейчас.
Джозефа трясло, голова ударилась о деревянную спинку стула. Он почувствовал влажность в паху и решил, что обмочился.
— Постой, Михаил. Мы же не нацисты и не убиваем пленных.
— А я убиваю, — заметил первый и сжал зубы. Его лицо потеряло человеческий облик и напоминало теперь маску ненависти. Уже в течение двух часов этот офицер орал на Джозефа не переставая.
— С меня хватит вранья. Отойди, если не хочешь, чтобы мозги этого ублюдка запачкали форму.
Второй человек только вздохнул в ответ и мягко взял за руку другого.
— Ты устал. Пойди отдохни. А я продолжу пока.
Но ствол парабеллума по-прежнему твердо упирался в лоб Джозефа. Теперь Джозеф ждал только смерти, и веки его вздрагивали от напряжения.
Прошла, кажется, целая вечность, пока тот, кого звали Михаилом, не опустил все-таки оружие:
— Ладно. Пойду покурю. Но я предупреждаю тебя, Алексей, что я приду и пущу ему пулю в лоб. — С этими словами палач достал патрон из магазина и сунул ею прямо в лицо Джозефу. — Вот эту самую пулю, подонок. На ней твое имя. Надеюсь, ты понял меня.
Затем мучитель демонстративно вставил патрон в магазин, а магазин послал в рукоять парабеллума. Даже несмотря на ужас, охвативший его, Джозеф не мог не отметить ловкость, с которой был проделан весь несложный маневр. А затем он обмяк от бессилия, пока палач по имени Вольский выходил из камеры, и стук его сапог еще долго был слышен в коридоре.
